Державы Российской посол

– Вы меряете эллом, мы – аршином. Ар-шин, – повторил он внятно. – Однако, когда интерес встает для разных держав общий, следует и меру применить общую.

Курфюрст сию тезу одобрил.

– Его царское величество, – начал посол по писаному, – имеет особливое склонение и почитание к вашей светлости и желает учинить добрую коришпонденцию.

Отвечал курфюрст вяло и будто через силу. Сказал все же, что царское величество оказал честь, послав столь высокую персону, а добрым отношениям с Московией он, курфюрст, всегда рад.

Куракин продолжал:

– Хотя ваша светлость имел с королем шведским дружбу, благодарности от него получил немного, а паче противность. Близость шведских войск в Бремене и Вердене вам не без опасности. Отсюда и проистекает общий интерес с царским величеством, который намерен обуздать силу шведа, чтобы не мог чинить разоренье как империи Римской, так и России.

Сознавая, что перед ним наследник английского трона, посол прибавил:

– Привести Швецию к конечной гибели мы не хотим, – только помышляем удержать ее в исконных границах.

– За предложение дружбы, – ответил курфюрст, – я царскому величеству признателен. Но вопрос подлежит зрелому обсуждению. Для этого вам надо говорить с графом Бернсторфом, первым министром двора.

На том аудиенция закончилась.

Семидесятилетний Андреас Готлиб Бернсторф носит шведскую пулю, застрявшую в ноге, и опирается на палку. Волочит ее по наборному полу замка, а как речь заходит о Карле, стучит ею гневно.

Душой он датчанин полный и Сконии, отнятой шведами, не простил.

– В Дании есть песня, экселенц. Швед набил карманы талерами, но кичился недолго – остался без денег и без штанов. Это матрос, загулявший в порту. Датские моряки непременно разденут спесивца.

Минул месяц, а переговоры – многословные, утомительные – тянулись. Не окончились они и к новому, 1710 году.

Маркиз Сен-Поль изнывал, переписывая прожект договора, и проклинал медлительных, церемонных министров, – спорят о каждой букве. Об острове Тобаго, о вожделенном сокровище полуденном, нечего пока и заикаться.

6

Царь нагрянул в Измайлово внезапно, – в кумпании, с песнями, с криками «ура». У дворца остановился невиданный поезд – десятка три санок, связанных цепочкой. Дыхание дюжины лошадей, уставших от лихой скачки, затуманило окна. Подбегали, отряхиваясь, выпавшие на повороте, хохотали, бранились шутя, пьяными, осипшими голосами.

И Парасковья повеселилась бы, да в жар бросило от слов Петра.

– Где Анна? Поздравить пора.

Расцеловал невестку взасос. Анна сосватана, выйдет за Фридриха-Вильгельма, герцога Курляндского.

– Не в черед, батюшка, – вымолвила царица жалобно. – Старшая не нашалила бы… Боязно за нее, кровь играет…

Анну кличут, а Катюшка – старшая – тут как тут. Пострел везде поспел. Смешинка на щечках, дядина любимица.

– Подрумянился пирожок… Потерпи, тебе жениха получше найдем! Зови Анку!

– Счас…

Вихрем умчалась.

– Ты гляди за Катькой! – сказал Петр. – В оба гляди!

– Глаз есть за ней. Не сомневайся. Да мало ли… Герцог, значит? Да ведь Анка по-немецки двух слов не склеит. Господи!.. Иван Федорыч бьется с ней…

Так царица окрестила Иоганна Остермана, учителя.

– Ты сажай! Приколоти задницу жирную к стулу!.. А, пропащая! Гряди, гряди, невеста!

Анна вошла, лениво передвигая короткие ноги. Ткнула губами руку царя. Новость выслушала без волненья, – будто не ее касается.

Парасковья не запомнила, как принимала ораву гостей, чем кормила-поила.

– Закисли тут, – бросил царь на прощанье. – Ну, зимуйте, медведи, так и быть! До весны вам срок – и марш! Свадьбу в Питербурхе сыграем.

Невесте погрозил кулаком:

– У, тетеря!..

Царице век бы его не знать, Питербурха. Нагляделась в позапрошлом году… Край света, топь, комары. Подвоз плохой, цены – волосья дыбом. Дворяне сухари грызут, работный люд с голоду мрет. И хоронить-то по-христиански не в чем, гробов не напасти.

Разлетятся дочери, – тогда, может, царь помилует, позволит скоротать век в Измайлове.

Да что за крайность отдавать Анну немцу? Ошарашенная вестью, Парасковья выспросила мало. Где оная Кур… куриная держава? Дочери объяснить не сумели. Француз Рамбур, нанятый для обучения танцам, искал ее на глобусе и запутался. Остерман, тот указал. Небогат жених землицей. Герцог с насеста, – так стала звать его про себя царица. Что за угодья у него? Чего ради венчать царевну с чужестранцем?

– Матушка! Да он веры не нашей!

– Грех, грех за басурмана идти…

– Табачищем задушит голубку бедную.

Пока застолье шумело, любимцы Парасковьи попрятались, замерли, – ни одна немытая, заросшая морда не высунулась, не попалась на глаза государю. «Дом моей невестки, – говаривал Петр, – лазарет для уродов и юродов».

Теперь сбежались, начали жалеть, сетовать, рыдать, – расстроили царицу вконец.

Объясняла, чуть не плача:

– Она веру не потеряет, при своей будет. И он при своей, люторской.

– А детей крестить как?

– Сыновей в люторском законе воспитают, а дочерей в православном.

– Нешто семья это, коли вера врозь? Бог покарает.

– Тьфу, ну вас! Надоели…

Прогнала всех, ушла в опочивальню. Слезы вылила на подушку.

А Москва между тем готовилась к долгожданному празднику. Построили семь триумфальных ворот. Из ближних городов везли шведов, полоненных под Полтавой. Стягивались гвардейские полки.

Царица приехала с дочерьми в город загодя, но не без усилия втиснулась в купецкие хоромы, отведенные для смотренья. В горнице густела толпа бояр, дьяков, иностранных послов. Палили все пушки столицы, – со стен, с башен гремели оглушающе, брызгали огнем в глаза. Сосульки сыпались с карниза, – так бесновались орудия, трясли деревянное строение.

Анна таращила сонные глаза, Пашка, младшая, вздрагивала, тыкалась в материнское плечо. Катерину оттерли кавалеры, зажали в угол, зубоскалы… Ох, избаловалась молодежь!

Парасковья глядела в окно рассеянно. За немца, за немца дочь пойдет… Добро бы король был, а то герцог…

Думали, царь возглавит шествие, однако вместо него, с трубачами, с литаврщиками первым вступил на площадь князь Голицын, семеновский командир, а за ним солдаты. Нынче не угадать, кому царь наибольшую честь воздаст.