Дерзкий рейд

К последней машине, щелкая затворами, бежало несколько чекистов. В кузовах других машин сразу ощетинились штыки. Колотубин с пистолетом в руках вскочил на железную ступеньку и рывком проник внутрь фургона. Следом за ним в дверь протиснулся Джангильдинов.

— Кто стрелял? Что такое случилось?

В кузове машины они увидели странную картину. Возле переднего борта лежали два бойца без оружия, с растерянными лицами, а над ними возвышался, сверкая белками глаз, Чокан, сильными ручищами крепко прижав обоих к патронным ящикам. А рядом с ним стояли три чекиста, направив штыки на казаха, яростно повторяя:

— Отпусти, леший, кому говорят! Отпусти сейчас же, не то продырявим насквозь!

Джангильдинов что-то сказал по-казахски, и Чокан разжал руку, отпустил бойцов. Те поспешно вскочили на ноги и, косясь на Чокана, торопливо стали объяснять:

— Мы, значит, сидим, а он лезет… Страшилище такое с мешком и винтовкой. Ну, мы, значит, допустили его внутрь машины и хотели взять, чтоб без шуму… Он сначала вроде ничего, даже винтовку отдал… А потом ка-ак крутанет!.. Лютый, как тигра… Подмял нас, ни пикнуть. Только вона Сеньков успел бабахнуть для сигналу…

А Чокан тем временем рассказывал Джангильдинову, как он влез в машину и на него сразу напали.

— Что мне оставалось делать, агай? Еле управился, поборол.

Джангильдинов улыбнулся и приказал трогаться. Через несколько минут крытые машины, натужно гудя моторами, двинулись к товарной станции. Колотубин ехал в последней машине. В ее кузове недавние противники дружно беседовали, примостившись на ящиках с золотом. Бойцы учила казаха крутить козью ножку, а тот угощал их крутом — твердыми белыми шариками, сделанными из творога и высушенными на солнце. Чокан берег крут и не прикасался к нему за все время пребывания в Москве, потому что он был дорог ему как память о родных степях.

— Ядреная штуковина, — хвалили бойцы. — Вроде сухой брынзы.

Колотубин, примостившись у борта, думал о своем. Утром только покинул госпиталь, а сколько перемен произошло в его судьбе за день: сначала у дяди Васи в Совете… потом у Свердлова… От него пошли к Ильичу, а потом в Госбанк. Полузакрыв глаза, он снова представил себя в Кремле, в кабинете Ленина. Колотубин впервые так близко видел вождя, разговаривал с ним. Степан, напрягая память, старался вспомнить каждую черточку на лице Ленина, каждое сказанное им слово. Вот Владимир Ильич расспрашивает его о заводе, угощает чаем, подвигая сахарницу с кусочками колотого рафинада, тарелку с темными сухарями… Потом он внимательно выслушивает сообщение Свердлова о помощи красному Туркестану. Дошла очередь и до Джангильдинова. Ленин задает ему вопросы, интересуется формируемыми национальными воинскими частями в казахских степях.

— Это хорошо, что вы хотите создать свою Красную Армию, — говорит Владимир Ильич, и его пытливый, внимательный с лукавинкой взгляд смотрит на Джангильдинова. — Скажите, сами казахи тянутся в армию?

— Два года назад, в шестнадцатом, когда царь мобилизацию делал, так степняки разбегались, прятались, никто не желал служить. А теперь все по-другому! Сами создают отряды, выбирают командиров. Всюду только и слышишь: «Давай винтовку!»

— Позвольте, позвольте, а кто же именно требует винтовку? — спрашивает Ленин. — Кто хочет идти в Красную Армию?

— Бедняки, Владимир Ильич, только бедняки. Последнего коня седлают и вооружаются — кто берданкой, старым кремневым ружьем, кто соилом, такой большой палкой… А крепкие хозяева, у которых по две, по три, по четыре сотни овец и табуны коней, — так те больше к алаш-ординцам тянутся.

— Вот именно, вы правильно подметили: бедняки идут к нам, а богатые — к ним. — Владимир Ильич встал, прошелся по кабинету и остановился возле Свердлова. — Помните, Яков Михайлович, как эти алашординцы пытались вас уверить, что степь единая, что в степи нет классового расслоения и что при существующем укладе жизни казахского народа семена большевизма не смогут найти почву для всходов. Ошиблись, господа националисты!

— Верно, Владимир Ильич. У нас в каждой юрте бедняка только и говорят о большевиках, о новой власти.

— Да, да, товарищи, коренные вопросы революции, как положено, решаются не с национальных, а только с классовых позиций. — И Ленин повернулся к Джангильдинову: — Это и в ваших степях видно не менее отчетливо, чем всюду.

Степан слушает и вдруг неожиданно для себя замечает, что Ильич и начальник экспедиции беседуют как знакомые. По всему видно, что они раньше встречались. «Конечно, киргиз уже несколько недель в Москве. — Колотубин всех азиатов по незнанию называл «киргизами». — Наверное, бывал у Ленина со своими делами… Все ж таки издалека прибыл». Но тут в их разговоре начинают мелькать слова: «Петроград», «Смольный», «чрезвычайный комиссар»… И Колотубин, к своему удивлению, убеждается, что они действительно знают друг друга, и кажется давно. Словом, беседуют как добрые старые знакомые.

Сделав это открытие, Колотубин совершенно новыми глазами посмотрел на командира отряда. А тот сидел в глубоком кожаном кресле, обхватив своими коричневыми ладонями тонкий стакан, и, отпивая мелкими глотками чай, развивал идею создания казахской национальной дивизии. Владимир Ильич всячески поддерживал. Степан с нескрываемым интересом и теперь уже с открытым уважением слушал и смотрел на слегка скуластого смуглого азиата. Оказывается, тот еще с первых дней революции знал Ленина. И Степану сразу стало как-то легко на душе. Нет, не случайно, видно, назначили этого тихого и вроде бы замкнутого на первый взгляд человека командиром такого важного отряда, не случайно доверяют такой важный груз…

Глава пятая

1

Алимбей, или, как его в детстве называли, Алике, сын Токжана Джангильдинова, родился в бедной юрте, на краю селения Кайда-аула. Род Каз, к которому принадлежал Алимбей, был одной из сильных ветвей казахского племени кипчаков, степняков-скотоводов. Род имел сложную и запутанную генеалогию, разобраться в ней могли только седобородые старики, в памяти которых хранились имена и даты, и кто на ком женился, и откуда невесту привез, и куда дочь отдал.

Что Алике помнит о своем детстве? Холодные длинные зимы, когда вокруг наметал ветер сугробы, а в тесной мазанке возле камелька сидят его родные. Все едят постную похлебку или каургу — жареную пшеницу да слушают длинные рассказы дяди Токбая. В памяти Токбая сохранилось много сказок и народных преданий. Поджав под себя короткие ноги, слегка облокотившись на тугую подушку, Токбай мог часами вести захватывающее повествование. Алике смотрел на мигание огней в камельке, на жаркие угли очага и боялся пошевелиться и проронить хоть одно слово. Дядя постепенно увлекался, и голос его приобретал необычную звонкость, слова произносил он слегка нараспев, отчего еще выпуклее и доходчивее становился смысл красочного рассказа.

Особенно любил слушать Алике о подвигах Асан-Кайгы, который хотел для всех людей найти счастье. Мальчик близко к сердцу принимал все перипетии борьбы сказочного героя, ибо где-то в душе верил, что Асан-Кайгы беспокоится обо всех бедных людях, в том числе и о нем, об Алике, маленьком пастушонке.

А потом дни становились длиннее и теплее, солнце поднималось выше и прилегал жансылык — теплый и благодатный весенний ветер. Снежные сугробы делались пористыми и хрупкими, они оседали до самой земли, появлялись проталины, на которых зеленели первые робкие ростки травы. Все просыпалось, тянулось навстречу солнцу, каждая травинка и стебелек пели о жизни, и нежный утренний ветерок перебирал их ласково, словно материнские пальцы шелковистые косы дочери. То там, то здесь вспыхивали огненные желтые лепестки степных тюльпанов, поднимались на высоких стеблях алые бутоны маков, их было так много, что, когда раскрывались бутоны, степь становилась похожей на огромный праздничный ковер.