Дерзкий рейд
Шрифт:
— Братишки, попить… — прохрипел Звонарев. — Попить…
Но кто-то упрямо продолжал лить воду на спину и голову. Звонарев с трудом раскрыл глаза. Сознание медленно прояснялось. Нет ни торпедных катеров, ни палубы крейсера, ни друзей-матросов. Он просто лежит один на перегоне, уткнувшись лицом в железнодорожную насыпь, поросшую редкой травой, а вдали, все уменьшаясь, уходит товарный поезд… И хлещет крупный дождь. Чуть вздрагивает в такт стуку колес крутая железнодорожная насыпь, и слышен ровный, сплошной шум дождя, шум падающих капель на траву.
Звонарев зябко повел плечами. Набрякшая мокрая одежда прилипла к телу противным холодным компрессом. Он лежал неудобно, поджав под себя левую руку. Рука онемела и затекла. Звонарев пошевелился,
— Гад… Гад, — выдохнул Звонарев. — Гад…
По всей левой руке, от плеча и до кисти, забегали мурашки, надсадно заныл сбитый локоть. Звонарев поднес к лицу ладонь и увидел, что вся она была в светлой красной краске, а часть рукава почему-то в темной. Капли дождя размывали краску, и розовыми струйками она стекала с пальцев на землю. Он тупо смотрел на ладонь, как на нечто постороннее, на размываемую кровь, словно это была в самом деле жидкая краска, очень похожая на ту, которой Иван рисовал в детстве. Такая простая, дешевая краска. Окунул кисточку в склянку с водой, потом размешивай ее и рисуй, крась бумажные кораблики. Отец купил в получку такие замечательные краски — десять разноцветных маленьких лепешечек на картонке. Иван почему-то вспомнил, как он тогда за один раз извел всю красную. Намазал ею лицо и еще шею, и ладонь, чтобы было как в самом деле, когда тебя ранят. И товарищам тоже намазал. Они тогда в войну играли, громили проклятых япошек, мстили за Порт-Артур…
Давно, ах как давно все это было! Детство, пыльная улица возле завода, отец, краски… Теперь он, Звонарев, погибает по глупости и доверчивости, как самая последняя тварь погибает. И никто не узнает, где он окочурился, и ему было совсем не жаль себя.
Звонарев лежал, боясь пошевельнуться. Каждое движение вызывало глухую волну боли, от которой мутнело в голове…
Он подождал, пока дождь вымоет с бугристыми мозолями ладонь, и сжал пальцы в пригоршню. Крупные капли падали на ладонь, на заскорузлые пальцы. Облизывая губы, Иван терпеливо ждал. Вода медленно накапливалась в ладони.
Осторожно, чтобы ненароком не пролить влагу, он стал подносить пригоршню к открытому рту. Рука почему-то противно дрожала, и вода стала проливаться. Он сделал быстрое движение, чтобы поскорей поднести ладонь к губам, и его снова пронзила боль, полыхнула огнем по всему телу. Пальцы сами собой разжались, собранная по каплям дождевая вода исчезла. Звонарев, теряя сознание, дотянулся губами до рукава, вцепился в него зубами и стал высасывать влагу из набрякшей ткани. Сделал несколько освежающих маленьких глотков, они приятной прохладой пошли внутрь, туда, откуда по всему телу разливалась боль и несло жаром.
Дождь вскоре перестал, и сразу выглянуло солнце. Такое теплое и ласковое, как ладони матери. Солнце согревало, и Звонареву стало немного легче. Впрочем, легче не то слово. Тело по-прежнему разламывалось на куски, словно его пропустили сквозь камнедробилку, каждая косточка ныла и давала о себе знать. Но липкий туман, который наполнял голову и не давал возможности сосредоточиться и подумать, постепенно стал рассеиваться. Звонарев окончательно пришел в себя.
Закусив губу, вспомнил о самом главном: там, во внутреннем кармане кожанки, лежит пакет. Небольшой плотный конверт из серой бумаги с сургучной печатью в осажденный Ташкент. Звонарев должен был добраться туда, присоединившись в Царицыне к отряду Джангильдинова.
— Джангильдинов везет не только оружие и боеприпасы, но еще деньги и золото. Шестьдесят восемь миллионов. К этому народному золоту тянут лапы английские разведчики, — сказал Звонареву перед отъездом начальник отдела. — Одним словом, как нам стало известно, в отряде притаилась сволочь. Кто она, мы не знаем. Твоя вторая задача — помочь начальнику особого отдела отряда Малыхину прижать
к ногтю паршивую гниду.И теперь этот важный пакет попал в руки белогвардейца!
Звонарев некоторое время лежал, прижавшись к мокрой траве, собираясь с мыслями. Что делать? Как предупредить своих?.. Предупредить во что бы то ни стало?..
О себе он не думал. О своем спасении не думал. Только бы продержаться, только бы сообщить в отряд.
Он приподнял голову, осмотрелся. До самого горизонта уходила железнодорожная насыпь. «Надо взобраться наверх, к рельсам, — пришла спасительная мысль. — Остановлю первый же поезд!..»
Моряк осторожно пошевелил пальцами, потом по очереди левой и правой рукой. Вроде бы все в порядке. Стал двигать ногами. Кажется, обе целы.
«Теперь вперед!» — скомандовал он сам себе и, приподнявшись на локтях, пополз вверх по откосу железнодорожной насыпи. Острая боль снова пронзила его от пяток до затылка, и в глазах показались разноцветные круги, словно с неба спустилась радуга и встала перед самым лицом. В голове опять поплыл туман, но Звонарев все полз и полз, цепляясь за траву, за жесткую землю, срывая ногти. Скорей! Скорей!.. Вот он уже почти на середине откоса. Страшная усталость камнями легла на плечи. И вдруг все потемнело перед глазами, словно он провалился в пустоту.
По влажной, скользкой траве, оставляя широкий красный след, Звонарев съехал вниз, до самого основания откоса…
Сколько времени он так пролежал в забытьи, он не помнил. Может быть, час, а может, и два. Снова прошел короткий летний дождь, и снова выглянуло веселое солнце. Звонарев очнулся сразу, словно он проснулся после сна. День набирал силу, и солнце поднялось высоко. Он смотрел перед собой на зеленые стебли травинок, по которым скатывались остатки дождевой влаги, на чашечки полевых цветов, где задержались капельки воды. В тени эти дождинки были свинцово-сизыми, как крупная охотничья дробь, а на солнце светились насквозь, словно маленькие стеклянные шарики. Неподалеку от лица моряка, придавленная камешком, свисала к земле тоненькая ромашка.
«Как и я, подбитая», — подумал Звонарев о ромашке и с грустью вынужден был признаться самому себе, что эта ромашка, придавленная коричневым с белыми крапинками камешком, скатившимся с насыпи, будет все же жить и завтра, и послезавтра, и еще много дней, доживая свой век, положенный срок жизни полевым цветам, и еще оставит после себя на земле семена для потомства. А вот он, моряк Балтийского флота, чекист Иван Звонарев, долго не протянет. Нет!.. Это ясно, как дважды два… Крышка, и точка. И некого тут винить, потому что сам виноват. Сам уши развесил, прохлопал контру, вот и расхлебывай…
Где-то в стороне раздался глухой удар грома, потом еще. Словно кто-то тяжелой кувалдой бил по стальному борту корабля. Звонарев прислушался. Раскаты грома напоминали артиллерийскую стрельбу. «Подумать можно, что где-то неподалеку палят из пушек. — Он грустно улыбнулся уголком пересохших губ. — Теперь все можно подумать…» Приподняв голову, Звонарев долго смотрел на крутую железнодорожную насыпь. Мысли и желания сосредоточились только на одном: добраться до полотна, вскарабкаться на самый верх во что бы то ни стало!
Вскарабкаться наверх и остановить поезд!.. Внимательно и сосредоточенно он стал рассматривать крутой, лобастый склон насыпи, поросший редкой травой. Всего несколько аршин отделяли его от стальных рельсов. Преодолеть это расстояние стало целью жизни. Огромный мир с его борьбой и ненавистью, радостью и любовью сжался и сузился до этих нескольких аршин.
Теперь Звонарев не спешил. Наученный горьким опытом, он хотел действовать только наверняка. Сил осталось слишком мало. Большое тренированное тело моряка, которым он гордился и — чего греха таить! — иногда хвастался, сейчас почти перестало повиноваться. Руки и ноги стали словно ватные. Тягучая слабость окутала его, обволокла липкой паутиной. От каждого неосторожного движения вспыхивала с новой силой незатихающая боль.