Десантура-1942. В ледяном аду
Шрифт:
В подвале десантники нашли мешок свеклы. Сначала так по паре сожрали, потом обо… обделались красно-жидким в сортире. Пришлось делать паренки. Это когда свеклу или ту же морковку, или даже репу нарезаешь мелкими кусочками, паришь в чугунке, а потом высушиваешь на печке – вкуснейшая вещь! Камфеты, да… Как ириски, которые сержант Фомичев пробовал только раз. В самом Кирове, на вокзале.
А в избе на этот запах не обращали внимания. Бойцы яростно спорили о чем-то.
– А я не женился! Она хотела! Мать хотела! И ее мать хотела! А я не женился! Понял?
– Ну и
– Дурак, дурак, да? А вот ты мне скажи, женился бы я, а утром в военкомат!
– Ну…
– Жопу гну! Я в деревне последний парень остался. Только малолетки. Да пацаны постарше домой стали вертаться. Вона мать писала – в феврале Митька вернулся. Сосед. Гармонист первостатейный был. А безрукий сейчас. По плечи вырвано все.
– Ну…
– Не нукай! Не запряг! Рук нет, а мужицкий корень на месте! Бабы-то терпеть не умеют. Женился бы я, распечатал бы… А она к Митьке-безрукому. Ладно-то или как?
– Не ладно. А с чего взял, что она к Митьке-то побежит? Он ж ее даже прижать не сможет.
– Бабы – они такие. Прижать не первое дело. Сила мужицкая в другом месте! – Высокий парень у окна нервно колотил по стене крепко сжатым кулаком. – Вот выберусь отсюда – первым делом в банно-прачечный отряд пойду.
– Корнем трясти? – хохотнул кто-то в темноте далекого угла.
– Дура ты! Дура! Я девку голой только на пруду из кустов выглядывал!
– Сам ты дура, Фофанов. Мог бы и не только поглядеть, а и полапать как следует! Женился бы, и хорошо.
– Ну уж нет! Вернусь – первым делом под подол ей полезу. Проверять. Целая она или нет.
– А ну не целая, тогда как?
– Убью, – сказал Фофанов. Спокойно так сказал. – Ее убью, хахаля убью и председателя убью.
– А председателя-то за что? – удивился голос.
– А что не доглядел…
– Эх… Да разве тут доглядишь… – вздохнул кто-то еще. – Как там в песне-то… «И у детской кровати тайком сульфазин принимаешь…»
– Слышь, Колупаев, я ведь и тебя сейчас прирежу… – Фофанов стал медленно приподниматься.
– Стоять! – Фомичев рявкнул, перекрыв назревающую драку. – Обалдели, что ли? Немец вот-вот атакует, а они тут из-за баб несуществующих решили зубы друг другу посчитать!
– Извини, Фомичев! Тут чего-то Фофанова на воспоминания понесло.
– А ты, зубоскал, и готов поиздеваться, да?
Сержант Паша Колупаев встал из своего угла, тяжело вздохнув:
– Серег, извини, не со зла я!
Фофанов молча кивнул. Потом пожал протянутую руку Колупаева.
– Новости есть?
– Есть, Паш… Выйдем?
Фомичев и Колупаев вышли на воздух. Солнышко яростно наверстывало упущенное зимой, стуча капелью по уцелевшим наличникам.
– Донесение из штаба бригады, Паш. Уходим.
– Куда?
– Обратно на базу. Аэродром готов, эвакуация раненых начинается. Слава богу, отлежались тут в тепле, подкормились немного…
– Картохой вареной…
– В лесу и картохи-то нет.
– Тоже верно. Прислали кого?
– Нет. Сами будем вытаскивать до базы.
– Звездец… Нас тут двадцать здоровых и сотня раненых! По пятерых на брата! Тарасов чем там думает-то?
Колупаев
аж схватился за голову, обдумывая, как лучше эвакуировать раненых.Фомичев вздохнул:
– Паш… Часть раненых своим ходом доберутся. Тут всего пять километров. На полпути встретят, помогут, дотащат ослабевших.
– А если…
– А если немцы… На этот счет надо прикрытие оставить. Человек пять. С пулеметом и «ПТР».
– Понятно…
Потом сержант Колупаев посмотрел в глаза сержанту Фомичеву и…
– Да, понял, Коль, понял. Я останусь.
– Паш… Я бы, но приказ-то мне…
– Нормально все будет, Коль… До темноты выждем и к вам рванем! По рукам?
Они пожали руки и разошлись – каждый по своим делам.
А еще через два часа прощались снова.
– Догоняй!
Фомичев надел веревку от самодельных волокуш на грудь и сделал шаг вперед. На волокушах лежал так и не пришедший в сознание со дня атаки на Опуево какой-то неизвестный Колупаеву боец.
Колонна раненых двинулась в лес. Каждый из здоровых тащил такую же, как сержант Фомичев, волокушу. Рядом с каждым шли, пошатываясь, те, кто мог ходить. Шли на запад. Русские солдаты привыкли ходить на запад. Хоть и темна вода в облаках, но и в эту войну – так они надеялись – дойдут до запада. Никто из них не помнил – как родился, никто не знает – как умрет. А женщины смотрели на их бритые когда-то затылки. Забинтованные, грязные, обросшие затылки. Никто из бойцов не оглядывался. Они отступали на запад.
А какая-то бабушка крестила и кланялась каждому из колонны:
– Святый боже…
Голова забинтована, глаз нет. Но идет сам, держась за плечо товарища. И несет винтовку.
– Святый крепкий…
У этого оторвана рука по локоть. Лицо бледное-бледное. Идет. Оглядывается. За ремнем граната.
– Святый бессмертный…
Лежит на волокуше. Смотрит в небо. Глаза пустые-пустые. Голубые-голубые. Открытые. К небу закрытыми глазами не подняться. А пальцы живые. Почерневшие. Обугленные морозом. Стучат, стучат что-то морзянкой по саням.
Старушка хватает проходящих мимо. Сует вареную картошку в мундире. Десантники – кто может – кивком благодарят ее…
И никто не спросит, как зовут бабушку. Сил нет. Безымянные бабушки войны…
– Опять мужикам кровушку проливать… – шептали бабы вослед.
Колупаев сплюнул три раза через плечо, глядя на уходящую колонну:
– По местам! Трапезников, Коврига – на левый фланг. Противотанковое возьмите. Васильев, Паньков – на правый. Ждем до темноты плюс час. Потом уходим за колонной.
– Лады, командир! А ты где будешь?
– На чердаке за пулеметом. Если немцы атакуют – Васильев!
– Я!
– Бьешь из противотанкового по бронетехнике. Только когда втянутся на поворот, понял?
– Не дурак, Паш… Понял.
– Я пехоту отсекаю. Да продержимся, парни! Не пройдет тут немец!
Колупаев еще раз бросил взгляд назад. Колонна уходила в лес. Медленно уходила. Изо всех сил уходила.
– По местам, ребята…
Звонкая такая тишина… Как будто война где-то там, далеко… За лесным полумраком…