Дестини

– Я… мне нужно будет уйти, Элен. Ненадолго. Совсем на немножко. Днем.

– Но мы же днем ходим гулять! – Элен села на постели.

Мама вздохнула.

– Я знаю, деточка. Но завтра не пойдем, хорошо? Маме надо уйти. Ей… ей надо повидать одну знакомую.

У Элен округлились глаза.

– Знакомую? А мне можно с тобой? Какую знакомую? А я ее знаю?

– Нет, нет! – Ее мать ласково заворковала. – И завтра тебе нельзя пойти со мной. Может, как-нибудь в другой раз. Если ты будешь умницей. А гулять мы пойдем. Как только мама вернется – пойдем, как всегда.

Элен заплакала. Она не знала почему и не могла остановиться. Знала она только одно: вдруг все стало плохо. Сначала сюрприз, и вовсе не приятный, а очень гадкий. А теперь – это. Слезы текли по ее лицу и капали на одеяло.

– Ах, Элен… – Ее мать подбежала к ней и крепко ее обняла. Слишком крепко. Лицо Элен прижималось к худенькому плечу матери, и она чувствовала, что мама внутри вся натянута – жесткая, проволочная, словно сама вот-вот заплачет.

– Деточка моя, не плачь! Ну, не будь глупенькой. Ты устала, вот и все. И ты еще очень маленькая, и… – Мама замолчала и вдруг рывком отодвинулась. И голос ее стал таким странным – не тихим и ласковым, как всегда, а тонким и прерывистым.

– Мне тридцать один, Элен. Тридцать один год. Это немного. Это еще молодость. Я еще молода. И… Маме нужны друзья, деточка. Они всем нужны. Ты же не хочешь, чтобы мама была одинокой… не имела друзей… ведь не хочешь?

Элен внимательно на нее посмотрела. Ее слезы перестали капать так же внезапно, как хлынули. Но мама не увидела – она отвернулась.

– Нет, – сказала наконец Элен, и мама вздохнула.

Она нагнулась, поцеловала Элен в лоб и снова уложила под одеяло. Потом погасила лампочку и пошла к двери.

– Мамочка?

– Что, детка?

– А ты наденешь к этой знакомой свое новое платье? Наступила тишина, а потом ее мать тихо засмеялась.

– Может быть, – сказала она. – Очень может быть! Голос у нее стал почти веселым. Потом она закрыла дверь.

И она надела новое платье. Наверное, она почти до утра перешивала его, чистила и гладила, потому что, когда она его надела, оно было ей совсем впору, а пятно исчезло. Она надела его и долго смотрела на себя в треснутое старое зеркало в спальне. Потом засмеялась, захлопала в ладоши и закружилась.

– Видишь, радость моя? Красивое, правда? Как мама и сказала?

Элен выпятила губу и молча на нее смотрела. Мама успела вымыть и волосы – они блестели в солнечном свете; лицо она подкрасила тоже очень тщательно. Брови у нее стали чуть заметнее обычного, а губы казались алым бантиком. Она перестала кружиться, подошла к ней и крепко обняла.

– Ну, не дуйся, деточка, – не надо. От этого ты становишься такой некрасивой! Мамочка скоро вернется, она же тебе сказала. И знаешь что? Почему бы и тебе не нарядиться? В твое особое платье. И дай мамочка тебя причешет. И тогда мы обе будем красивыми леди, а когда мамочка вернется, пойдем гулять, хорошо? По берегу ручья в наших красивых платьях, и будем держаться за руки, и споем, и будем играть, будто мы в Лондоне, в Риджент-парке, и идем слушать оркестр. Ну, так как же? Договорились?

Элен ничего не сказала, но мама даже не заметила. Она была вся какая-то взволнованная и суетливая. Она засовывала и впихивала Элен в ее праздничное платье. Оно было хорошенькое и обычно нравилось Элен. Его сшила мама, спереди собрала складочки и сделала кружевной воротничок из старой нижней юбки. Элен надевала его, когда они ходили в Селму в кино. Но сегодня оно показалось ей неудобным – тесным и кусачим под мышками. Она чувствовала, что вся вспотела, а в трейлере было душно, словно собиралась гроза. У мамы на лбу и на верхней губе выступили бисеринки пота.

Мама расчесывала щеткой длинные светлые волосы Элен, пока они тоже не заблестели, а потом достала щипцы для завивки, нагрела их и завила длинные волнистые пряди в светлые кудряшки. Элен видела, что она старается сделать ей приятное, и чем больше мама старалась, тем жарче и душнее ей становилось.

Наконец мама посмотрела на свои часики и сказала:

– А теперь – самое особое. И тебе тоже – один разочек можно.

Она подошла и выдвинула ящик желтого безобразного комода у ее кровати, порылась в глубине и достала коробочку. Особую коробочку.

Она была совсем белая с золотой надписью, а внутри, в углублении, выстланном пожелтевшим белым атласом, была бутылочка со стеклянной пробкой. Совсем маленькая бутылочка, а на самом донышке в ней была капелька оранжево-коричневой маслянистой жидкости. Очень-очень осторожно мама наклонила бутылочку так, что часть жидкости попала на конец стеклянной пробки, и тогда она вытащила пробку. Потерла ею за ушами и по голубым жилкам с нижней стороны запястья, а потом помазала и Элен.

Элен сморщила нос.

– Пахнет непонятно…

– Это самые дорогие духи в мире! – Ее мать смотрела на бутылочку. – Ты помнишь? Я же тебе рассказывала. Они называются «Радость» и пахнут весной. – Внезапно ее лицо омрачилось. – Этот флакон я берегла семь лет. И теперь ничего не осталось.

Элен подумала, что раз так, она выбросит бутылочку, но мама ее не выбросила, а воткнула стеклянную пробку на место, положила бутылочку в углубление и убрала коробочку в ящик. Потом вздохнула.

– Никогда не оставляй духи стоять на свету, Элен. Они улетучиваются. Запомни. А теперь… – Она посмотрела на часики и ахнула. – Мне пора. Я задержалась. Ты будешь умницей, правда? Оставайся возле прицепа, как всегда. И помни про наклейки на часах. Когда стрелки подойдут к наклейкам, мамочка будет дома.

Она поцеловала Элен, обняла ее очень крепко и ушла. Элен смотрела ей вслед. Мама спустилась со ступенек и пошла через двор, а когда вышла за штакетник, то побежала.

Элен пошла на кухню, встала перед холодильником и посмотрела на часы. Она нахмурилась. Наклейки передвинулись. Одна была у двенадцати, как всегда. Вторая была у шести.

Она растерянно смотрела на часы. Что это означает? Мама вернется раньше или позже? Она попробовала догадаться, но в трейлере было жарко и душно, а потому она отвернулась от часов и вышла наружу. Осмотрела английский сад. Он выглядел гадко-прегадко. Все цветы завяли на солнце, а камушки были не там, где следовало. Она ткнула в них носком туфли. Камушки, а не галька! Может, если набрать воды из колонки и полить цветы, они оживут? С некоторым сомнением она взяла бутылку, налила ее дополна и, увлекшись своей задачей, опустилась на колени и начала осторожно лить воду. Это оказалось трудно. Вода разбегалась по пыли и не всасывалась там, где нужно. Мох сдвинулся, засохшие одуванчики попадали.

– Чего ты их поливаешь? Они же засохли. Элен медленно подняла голову. Это был один из Тэннеров. Билли Тэннер, наверное. Она прищурилась от солнца. Да, Билли Тэннер. Он опирался на штакетник и смотрел на нее. Она молча поглядела на него. Он был совсем коричневый, а подстрижен некрасиво, как все Тэннеры, – ежиком, говорила мама. Так коротко, что сквозь каштановую щетину поблескивала кожа. И какой он был некрасивый! Без рубашки, без ботинок… Хотя Тэннеры в ботинках ходили только в школу. И в синих джинсах, обрезанных над коленками – таких старых, что они стали почти белыми.