Десять десятилетий

Закончив работу над альбомом — около 150 рисунков, я, как полагалось, представил его в Отдел культуры и пропаганды ЦК партии.

Одновременно произошло следующее. Редакция газеты «Известия», на страницах которой время от времени печатались мои рисунки, задумала отметить выход своего 10-тысячного номера. Мне заказали для юбилейного номера соответствующий праздничный рисунок. Не мудрствуя лукаво, я изобразил мощный локомотив с надписью «Известия», мчащийся на колесах в виде цифры 10000. Сей незамысловатый рисунок был напечатан на первой полосе газеты, и в том же номере я увидел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении большой группы сотрудников «Известий». В списке награжденных были многие мои друзья и знакомые, но своей фамилии я, естественно, не обнаружил. Это меня не очень удивило — я уже давно освоился с тем, что «бдительные» перестраховщики аккуратно вычеркивали меня из любых наградных списков. А редактором «Известий» был в это время именно такой перестраховщик, скучный чиновник от журналистики, некий Губин.

И все же мне стало обидно. Как говорится, заело. И я сгоряча решился на весьма рискованный поступок. Образно говоря, осмелился «положить голову в пасть льву» — я сел и отстучал на машинке такое письмо:

«Дорогой товарищ Сталин!

Простите, что я решился обратиться лично к Вам по поводу незаслуженно нанесенной мне обиды.

Двадцать семь лет тому назад, в 1922 году я начал работать в газете «Известия» в качестве художника-карикатуриста. Количество моих рисунков, помещенных на страницах «Известий», исчисляется тысячами. Последний по счету рисунок напечатан на днях в десятитысячном номере «Известий».

В этом же номере напечатан Указ о награждении в связи с выходом десятитысячного номера большой группы работников газеты. Моя фамилия в списке отсутствует: редакция «Известий» не сочла нужным представить меня к правительственной награде.

Я работаю в советской печати честно и беспорочно тридцать лет, при этом двадцать семь лет — в «Известиях». Неужели моя работа в области печати не заслуживает быть отмеченной наряду с работой других товарищей по газете?

Мне кажется, что редакция «Известий» поступила по отношению ко мне неправильно и несправедливо.

11 июля 1949 года. Художник Борис Ефимов».

Когда я вышел из Кутафьей башни, где принималась корреспонденция для Кремля, мною вдруг овладел леденящий страх: а не сочтет ли Хозяин дерзкой и даже нахальной мою претензию на правительственную награду. Не проворчит ли: «Пусть скажет спасибо, что не посадили. Приведите-ка его в чувство». И я погиб.

У меня даже возникло желание вернуться и забрать свой конверт. Но понадеялся на судьбу и на то, что вряд ли до Сталина доходят все бесчисленные присылаемые на его имя письма, просьбы, заявления. Мне рассказывали, что в секретариате Хозяина была такая система: ему представляли список лиц, от которых поступали обращения. И в этом списке он отмечал заинтересовавшие его фамилии. Заинтересуется ли он моей?

Прошло дня два, и мне позвонил тот же Л. Ф. Ильичев, который на сей раз был главным редактором «Правды».

— Приезжайте в редакцию.

Приехав в редакцию, я вошел в приемную в тот момент, когда Ильичев в плаще и шляпе выходил из своего кабинета. Я посмотрел на него с удивлением.

— Леонид Федорович, вы меня вызывали.

— Да, да. Но не ко мне. Садитесь и ждите звонка.

Я уселся у стола помощника редактора, возле помещения с телефонными кабинами. Ждать пришлось недолго. Раздался звонок, и помощник жестом указал мне на ближайшую телефонную кабину.

— Ефимов, — раздался голос в трубке, — с вами говорит Поскребышев.

Это была фамилия известного помощника Сталина.

— Здравствуйте, Александр Николаевич.

— Товарищ Сталин считает, что по отношению к вам допущена ошибка. И эта ошибка будет исправлена.

— Огромное спасибо, Александр Николаевич! Огромное спасибо!

И тут я, к собственному удивлению, проявил определенную находчивость.

— Александр Николаевич! Раз уж довелось с вами говорить, то большая просьба.

— А в чем дело?

— Дело в том, что уже месяца два, как я послал в Культпроп товарищу Шепилову большой альбом своих рисунков на основе «Фальсификаторов истории». С тех пор — ни ответа, ни привета.

Поскребышев почему-то засмеялся.

— Ну, это не ко мне. Позвоните секретарю товарища Сталина — Логинову. Он разберется.

Я вернулся домой, как говорится, не чуя под собою ног — как все чудесно обошлось!

На другой день я развернул газету, полагая, что увижу в ней дополнение к Указу о награждении сотрудников «Известий». Но ничего подобного не углядел. Не увидел я этого и на следующий день. Не увидел и через неделю.

«В чем дело? — думал я. — А как же — «ошибка будет исправлена»? Ведь этот человек зря слов не бросает. Неужели забыл?»

Но через некоторое время все стало ясно. Мне позвонил секретарь Комитета по Сталинским премиям Девишев и попросил срочно представить в Комитет свои работы.

— Алим Абдулович, — сказал я, — но сегодня я прочел в газете, что комитет закончил работу и представил в правительство свои предложения.

— Ничего, ничего, — ответил Девишев со смехом в голосе, — пусть это вас не смущает.

Нетрудно было понять — Сталинская премия в глазах Хозяина, да и всех нас, была выше и почетнее, чем любой орден… «Ошибка» была исправлена. Остается добавить, что вышедший к концу года мой альбом «За прочный мир, против поджигателей войны» (товарищ Логинов с этим делом в Культпропе «разобрался» довольно быстро) был в следующем году «по инерции» также награжден Сталинской премией.

Теперь немножко о делах семейных. Я уже говорил, что они были далеко не простые. И отнюдь не стали проще, когда Алик (Александр), мой приемный сын от второго брака, воевавший на Дальнем Востоке против японцев и оставшийся на военной службе в городе Ворошилов (Уссурийск), там и женился. Причем курьезное совпадение: он встретил там девушку — соседку по коммунальной квартире в Москве. Она окончила Второй медицинский институт и была распределена на остров Сахалин. Через год на свет Божий появился мальчик, которого назвали Витиком. Осознав себя бабушкой, моя супруга, не побоявшись почти десятидневного пути по железной дороге, помчалась в Ворошилов. И привезла с собой оттуда в Москву маленького светловолосого Витю, сразу завладевшего моим сердцем. Он быстро освоился в нашей квартире и, между прочим, тут же взял манеру будить меня по утрам простейшим способом: влезал на меня и ручонками открывал мне глаза.

Примерно через год с Дальнего Востока вернулись молодые родители и, как это нередко бывает, разошлись, причем, далеко не по-хорошему… И так получилось, что Витик остался у нас, бабушки и дедушки, на многие годы, очень редко общаясь с отцом и матерью, которые обрели свои семьи. Я и по сей день проживаю вместе с Витей, уже пятидесятилетним, и его очаровательной супругой Верочкой.

Глава двадцать четвертая

…Идет год пятидесятый. Половина века — как и мне, его ровеснику. Дата внушительная, красивая, но для меня ни с какими торжествами не связанная. Хотя я и лауреат Сталинской премии — звание достаточно почетное, но, тем не менее, остаюсь в какой-то степени «персоной нон грата» и никаким общественным чествованиям не подлежу. Поэтому я охотно соглашаюсь на предложение Льва Романовича Шейнина поехать вместе в Кисловодск, отдохнуть и полечиться. Мне-то, откровенно говоря, лечиться было не от чего. Но Лев Романович к этому времени обзавелся болезнью, не совсем обычной и, увы, неизлечимой — ракобоязнью. Он не переставал говорить о коварстве этого недуга, который, по его словам, может возникнуть из любой родинки, бородавки, царапины. Помню, однажды он чуть не насильно поволок меня на прием к видному профессору, генералу медицинской службы.

— Уверяю вас, Боря, — настаивал он, — это необходимо. Надо время от времени проверяться. Сначала профессор посмотрит меня, а потом вас.

Так и сделали. Я подождал в приемной, куда минут через двадцать вышел Шейнин, и вошел в кабинет. Профессор осмотрел меня быстро, довольно небрежно и отпустил, сказав, что не видит оснований для беспокойства и специального обследования. Но Шейнин вцепился в меня мертвой хваткой.

— Боря! Скажите честно, что он сказал вам обо мне? Ничего от меня не скрывайте! Что он сказал?