Десять десятилетий

Нельзя не рассказать о событиях, когда Фурцева проявила себя подлинной «железной леди», решительным и волевым политическим бойцом. Группа влиятельных членов ЦК — Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним секретарь ЦК Шепилов, раздраженная властными замашками Хрущева, провела решение Президиума об освобождении Никиты Сергеевича от обязанностей Первого секретаря ЦК. Особенное их возмущение вызвал доклад Хрущева «О преодолении культа личности и его последствий». Казалось, что политическая карьера Хрущева закончена раз и навсегда. Но спасла его не кто иной, как Екатерина Фурцева. В течение одних суток при помощи маршала Георгия Жукова она вызвала в Москву на самолетах военно-воздушного флота всех членов ЦК со всех концов страны. И состоявшийся внеочередной Пленум отменил решение Президиума, а зачинщики «заговора» были отправлены в «почетные» ссылки — Молотов послом в Монголию, Маленков и Каганович — директорами отдаленных предприятий, а «примкнувший к ним Шепилов» — в полную отставку.

Но при этом, надо сказать, будучи весьма высокопоставленным деятелем партийной номенклатуры, Екатерина Алексеевна не была похожа на угрюмую «парттетю», она представляла собой строго, но элегантно одетую даму, от которой всегда приятно пахло хорошими французскими духами. Заняв пост первого секретаря Московского городского комитета партии, она практически стала хозяйкой столицы и управляла городскими делами решительно и безапелляционно. Никто не решался ей возражать. Мне случайно довелось быть свидетелем такого маленького эпизода. При реконструкции одной из улиц возникли сомнения в необходимости сноса отличного комфортабельного особняка. У проектировщиков как-то не поднималась рука разрушить это красивое здание. Никто не решался сделать это без согласия Фурцевой. Шли горячие споры. И вот она приехала. Внимательно выслушав обе стороны, ознакомившись с планами и проектами, подумала минуты две и, произнеся только одно слово: «Сносить!», села в машину и уехала. Вопрос был решен незамедлительно и полностью в стиле «железной леди».

А вот эпизод, рисующий ее в совсем другом плане. Пятидесятилетие Константина Симонова отмечалось торжественно и весело в Большом зале ЦДЛ. Сменяли друг друга официальные, дружеские и шутливые поздравления, вручались подарки. Я лично, возглавляя делегацию ЦДРИ, преподнес ему красивую курительную трубку, не забыв при этом упомянуть, что трубка для Симонова так же неотъемлема, как и для другого известного человека. А кто-то из фронтовых друзей Симонова надумал оформить юбилейный подарок в виде походной военной сумки, где находились всем известные «наркомовские сто грамм» (в пятикратном количестве), с этикеткой времен Великой Отечественной войны, жестяная кружка и скромная закуска в виде ломтя черного хлеба. После своего приветствия я уселся где-то сзади в президиуме, рядом с Иваном Козловским и Робертом Рождественским. Тут же сидел и мой внук Виктор, которого я «протащил» на этот интересный вечер. Далее произошло следующее. Обладатель упомянутой сумки куда-то отлучился, а Козловский и Рождественский как-то вмиг «учуяли» ее содержимое. И, недолго думая, извлекли бутылку, кружку и черный хлеб.

— Ив-ван С-семенович, — сказал Рождественский, откупорив бутылку, — н-не в-выпить ли нам з-за з-здоровье ю-юбиля-ра?

Козловский задумался.

— Вообще-то перед выступлением не рекомендуется. Но за здоровье Кости — готов.

Предложили и мне. Я воздержался, а они выпили и закусили. В этот момент произошло нечто неожиданное: Екатерина Фурцева, сидевшая в первом ряду президиума, обернулась, потянула носом, встала и подошла к ним вплотную.

— Пьете? — лаконично спросила она.

— Да, выпиваем, Екатерина Алексеевна, за здоровье юбиляра, — с достоинством ответил Козловский.

— А кто этот мальчик? — поинтересовалась Фурцева.

— Мой внук Витя, — пояснил я.

— А не рановато ли вашему внуку поднимать заздравные чаши, хотя бы и в честь уважаемого поэта? — строго сказала Екатерина Алексеевна.

— А я и не пью, — робко пролепетал Витя.

— И не рекомендую, — улыбнулась Фурцева и добавила: — А вот мне налейте.

Рождественский осторожно нацедил в кружку несколько капель водки. Фурцева молча наклонила бутылку и наполнила кружку до половины, пригнувшись, выпила, отломила кусочек хлеба, понюхала и, кивнув головой, вернулась на свое место. Разинув рты, все мы смотрели ей вслед. Нельзя было не заметить, что выпила она полкружки водки спокойно и равнодушно, как выпивают стакан воды.

Незачем скрывать, что в ту пору любили посплетничать насчет пристрастия Фурцевой к крепким напиткам. Но этого, на мой взгляд, не было. Была, скорее, необходимая разрядка от бесчисленных обступавших ее проблем, забот и интриг. Возможно, что иногда и требовалась несколько повышенная доза.

Помню юбилейный вечер известного в свое время скульптора Екатерины Белашовой. К этому времени Фурцевой, должно быть, основательно приелась административно-командная, руководящая партийная деятельность, и она охотно приняла на себя более интересные и многообразные обязанности министра культуры, дававшие ей возможность живого и близкого общения с людьми театра, изобразительного искусства, литературы, кинематографа. На вечере Белашовой она была, видимо, в хорошем, приподнятом настроении и, поднявшись на возвышение, где сидели многие видные деятели культуры, произнесла по адресу скульптора теплые, нестандартные приветственные слова. Затем, повернувшись к стоявшему рядом Ивану Семеновичу Козловскому, сказала, мило улыбаясь:

— Иван Семенович! Помогите-ка мне спуститься вниз.

Недолго думая, знаменитый певец подхватил министра на руки и передал ее… мне, стоявшему внизу. Я бережно принял эту ответственную ношу и осторожно поставил ее на ноги. Тут к моему уху наклонился главный ученый секретарь Академии художеств Петр Сысоев и озабоченно шепнул:

— Не надо больше ей наливать водки.

Но водка была тут ни при чем — Екатерина Алексеевна просто находилась в хорошем настроении.

Ко мне она, в общем, относилась благосклонно и доброжелательно. Помню наш визит к ней в министерство в обществе Валерии Барсовой и Веры Марецкой. Мы пришли просить ее согласия на присвоение директору ЦДРИ Борису Филиппову почетного звания Заслуженного деятеля искусств. В полной уверенности, что возражений с ее стороны не будет. Однако Фурцева как-то призадумалась.

— Я знаю Бориса Михайловича. Он прекрасный администратор, отличный директор Дома. Но поймите, речь идет об искусстве. Я что-то не помню созданных им крупных произведений искусства. Тут может идти речь о звании Заслуженного работника культуры.

— Екатерина Алексеевна! Но Филиппов много пишет о людях искусства, интересно рассказывает о творческих встречах с ними, — попробовал я возразить.

— Писать о людях искусства — это еще не значит творить искусство. Вот поделитесь с ним своим искусством художника, тогда посмотрим.

Мы с Барсовой разочарованно переглянулись и вышли из кабинета министра. А Марецкая осталась, сказав:

— Подождите меня минутку.

Вышла она не через минутку, а минут через десять и объявила:

— Ну, все в порядке. Скоро поздравим Бориса Михайловича со званием.

Только позже я узнал, что Фурцева и Марецкая были давними подругами.

Свои воспоминания об Екатерине Алексеевне Фурцевой я позволю себе закончить ее собственной телеграммой от 10 ноября 1972 года:

«От имени Коллегии Минкультуры Союза и себя лично сердечно поздравляю вас с присуждением Государственной премии СССР. Созданные вами на протяжении многих лет творческой деятельности произведения сатиры, политической карикатуры, агитационного плаката получили заслуженное признание советского народа. Желаю вам, дорогой Борис Ефимович, здоровья и новых творческих достижений. Министр культуры Союза Фурцева».

Поскольку зашел разговор о выдающихся женщинах, как тут не вспомнить Фаину Раневскую.