Десять сыновей Морлы

– И что мы сделаем с Тагрнбодой, когда одолеем Карна Баэф? – нерешительно спросил карнрогг Хеди. В прежние времена, еще под началом Гройне Ондвунна, воинственные баэфцы двинулись на Карна Фальгрилат и захватили большую часть его земель. Тогда молодому Хеди вместе со всеми своими домочадцами пришлось бежать в Руда-Моддур и просить защиты у Гунвара Эорамайна и его старшего брата Райнарига. Эорамайны созвали роггарим, совет властителей Трефуйлнгида, и после, объединившись с Карна Тидд, Карна Вилтенайр и Карна Гуорхайль, пошли войной на Карна Баэф. Эту войну назвали Последней Войной Роггайна: в ту пору четыре карна, прежде входившие во владение роггайна Райнара Красноволосого, в последний раз выступили вместе. Под натиском объединенного войска баэфцы терпели поражение за поражением. Они покинули Карна Фальгрилат и ушли в свои леса, но союзники преследовали их и там, алкая власти над самим Баэфом. Наконец они сошлись в решающем сражении – после его назовут Битвой Побратимов. В разгар боя опустился густой туман, а из тумана появились великаны-гурсы – поговаривали, то карнрогг-ведун Тельри Хегирик наслал туман и призвал гурсов, чтобы ценой жизни своего зятя Гройне Ондвунна и дочери своей Тагрнбоды, которая сражалась, как все северянки, наравне с мужчинами, не пустить захватчиков в Карна Баэф. Недавним врагам пришлось объединиться перед лицом новой опасности – перед свирепыми гигантами-гурсами, раскраивающими черепа и крошащими кости своим огромным каменным оружием. В той битве гурс по имени Громовой Рык нанес карнроггу Ондвунну смертельные раны, и пали многие славные мужи Баэфа, Фальгрилата, Руда-Моддур, Тидда, Вилтенайра и Гуорхайля. В конце концов гурсы отступили, и бывшие враги замирились друг с другом. Они назвали имена Рогатых Повелителей, призвали Виату, принесли друг другу клятвы до саней Орнара и смешали свою кровь, отчего битву эту и стали называть Битвой Побратимов. Карнрогг Хеди Эйдаккар вновь сел в своем Фальгрилате, но с тех пор в сердце его поселился страх перед неумолимым Баэфом. И сейчас, когда карнрогги потешались над Тагрнбодой, Хеди не мог смеяться вместе с ними.

– Что мы сделаем с Тагрнбодой? – переспросил Гунвар Эорамайн. – Это, о высокородный Хеди, решать не нам, а тому, для кого мы отвоюем меч Баэф, – с этими словами Гунвар обернулся к Каддгару Ондвунну – тот сидел среди сыновей Морлы. – Что скажешь, сын доблестного Гройне? – обратился к нему Гунвар. – Какое наказание изберешь ты для своей злодейки-матери?

Все повернулись к Каддгару, ожидая услышать от него исполненную благородного негодования речь вроде той, что произнес Хендрекка Моргерехт. Каддгар посмотрел на своего побратима. Во взгляде Гурсобойцы, героя, не знающего страха, сквозила беспомощность. Всегда угрюмый и молчаливый, Каддгар был не мастак говорить. Он знал, что делать в жестоком сражении – на поле битвы, где звенят клинки и сшибаются щиты, а над головами ревущих в ярости воинов с грозной боевой песнью проносится на своих санях Отец Орнар, и кровавогубый Крада ухмыляется из лиц противников. Там, в крови и ужасе, Каддгар ощущал за спиной стальные орлиные крылья, которыми Орнар одаряет своих любимцев. Но в мирную пору, среди коварных карнроггов, каждый из которых норовит сплести в полотне Трефуйлнгида свой собственный узор и запутать нити соперников, непобедимый Каддгар терялся. Всякий раз, когда Морла заводил речь о Баэфе и об отнятой у него, Каддгара, законной власти, Каддгар начинал тосковать и тяготиться разговором. Он не доверял отцу своего побратима, карнроггу Тьярнфи, в котором угадывал червоточину вероломства, – и стыдился этого, ибо элайру должно слепо идти за своим господином. Его терзали оскорбительные слова о матери Тагрнбоде, на которые не скупились в Гуорхайле и в соседних карна, – они уязвляли и его, Каддгара, честь. И в то же время он гневался на мать за то, что она не желает отдавать ему отцовское наследство Карна Баэф. В душе Каддгар не стремился к карнроггской власти, но Тагрнбода делала ему бесчестье, не подпуская к отцовскому мечу, словно Каддгар все еще неразумный юнец, несмышленыш с нечесаными волосами. Морла без устали твердил ему об этом, и побратим Ульфданг соглашался с отцом. Каддгар привык во всем полагаться на его слово – сам он знал, что не слишком умен. Вот и сейчас Ульфданг пришел ему на помощь:

– Беззаконные дела Тагрнбоды заслуживают самой суровой кары, – проговорил он, успокаивающе сжав руку Каддгара в своей руке. – И все же она – мать моего побратима, давшая ему жизнь. Мстить женщине недостойно свободного эса.

Пирующим понравился такой ответ. «Слова истинного героя Трефуйлнгида!» – говорили они друг другу. Эсы любили простодушного Каддгара. Он был настоящим сыном Орнара – таким, каким тщетно старался выставить себя каждый знатный эс: честным и отважным, без злобы в сердце, яростным вепрем для врагов и преданным псом для своего господина, могучим воином, совершающим подвиги и однако же не помышляющим о власти – лишь о боевой славе и награде от своего карнрогга. Каддгар словно вышел из песен о героях былых времен – отголосок прежней доблести, которой эсы давно лишились, а может, никогда ею и не обладали. Они смотрели на его грубое некрасивое лицо с низкими надбровными дугами, сросшимися бровями и тяжелым подбородком, рассматривали плохо зажившие шрамы – следы гурсовых когтей – и видели в нем не врага, не угрозу, а одного из тех легендарных воинов, о ком поют на богатых застольях.

Мгновенно почувствовав настроение гостей, Морла сказал:

– Моего возлюбленного побратима, высокородного Лайсира, сына карнрогга Атенгела Хада, унесли сани Орнара много зим назад. Я вспоминаю о нашей дружбе, глядя на моего сына Ульфданга и на его славного побратима Каддгара. И пусть злосчастная немощь плоти отняла у меня моего брата, мою отраду, – сердце мое утешается, когда я вижу согласие, царящее между Ульфдангом и Каддгаром. Ради этой великой дружбы я не пожалею ни богатств моих, ни людей, и двинусь на Тагрнбоду, дабы отдать меч Баэф тому, кто должен владеть им по праву рождения.

Карнрогги закивали, соглашаясь с тем, что дело это достойное. Они превозносили бескорыстие Морлы, не подавая виду, что не поверили ни единому его слову, а Морла отвечал на их похвалу скромными словами благодарности, тоже делая вид, будто верит им. Вдруг Вульфсти Хад согнулся пополам и захихикал. «Ох, не могу! Ох, не могу!» – приговаривал он, хлопая ладонью по колену. Гунвар взглянул на Вульфсти, усмехнулся уголками бледных губ, словно что-то понял, и перевел проницательный взгляд на Морлу.

– Что это тебя так развеселило, неугомонный ты парень? – спросил он у Вульфсти громко, чтобы его услышали остальные гости.

– Ох, умру, не могу! Ох, страшно мне, страшно! – так же громко отозвался Вульфсти, утирая слезы. – Боюсь, как бы дядюшка Тьярнфи, почтенный мой воспитатель, вскормивший меня и вспоивший, не заплутал в темноте Дунн Скарйады. А ну как пойдет он с войском на север к Тагрнбоде, а придет на восток ко мне?

Глава 7

В день, когда карнрогги в доме Морлы сговорились идти войной на Баэфскую Медведицу, Эадан и его новый раб вышли из леса. В восточных землях Гуорхайля не было ни лесов, ни холмов; впереди, насколько хватало глаз, простиралась заснеженная равнина. Холодный ветер обжигал лицо. Эадан шел быстро, наклонив голову от ветра. Он потерял в болоте свою овчину и заячью шапку, а у Керхе не оказалось ничего на замену – только короткий, с прорехами, полушубок и женский шерстяной платок. Полушубок не налез на широкие Эадановы плечи, но платок Эадан отобрал и обвязал им голову – все-таки какое-никакое тепло. Душу Эадана согревало другое: за спиной он нес узел с четырьмя бронзовыми умывальными чашами, две из которых были отделаны золотом. В верхнюю чашу он вложил все нашейные кольца, какие смог найти в могильном холме. Одно, самое толстое, Эадан сразу надел на шею, а пальцы унизал перстнями – сейчас они соскальзывали с замерзших рук. Эадан чувствовал себя богатым точно роггайн гурсов. Он думал об остальных сокровищах, что дожидались его в могильном холме посреди Мундейре, – и его переполняло самодовольство. Он сокрушался лишь о том, что не смог забрать из могилы Райнара Красноволосого все его богатства. Эх, были бы у Эадана сани и лошадь!..

Шагая сквозь остервенелые порывы ветра, Эадан стал прикидывать, на что выменяет свое достояние. Жаль, конечно, с ним расставаться, но ему нужен конь и теплая одежда… Хорошо, что оружие у него уже есть – меч с клинком из доброй стали, со змеиным камнем на рукояти. Не послушав раба, умолявшего не выносить из могильного холма меч Ниффеля-балайра, Эадан взял меч с собой. Эадан боялся Ниффеля – а кто в Трефуйлнгиде не боится ужасного жениха Тааль, способного голыми руками разорвать пополам взрослого мужчину? – но Ниффель сейчас при своем отце, на свадебном пиру, и еще по меньшей мере десять дней не покинет Ангкеим. Да и что ему делать на востоке? Так Эадан успокаивал себя, поудобней перехватывая зловещее оружие. Меч словно тянул его вниз – не принимал нового хозяина. Эадану чудилось, что из тьмы Дунн Скарйады за ним следят безумные глаза Ниффеля Морлы. Он оглядывался, но видел лишь кромку леса, серый снежный простор, такой же, как и впереди, и раба, что плелся за Эаданом, прижимая к тщедушной груди какой-то сверток.

Эадан еще раз с сомнением взглянул на Керхе. У Ниффеля-балайра даже раб и тот странный. Украл у хозяина меч, спрятался на болоте; прожил столько зим в могиле – один, в соседстве с духом роггайна Райнара и болотной нечистью… От мысли об этом Эадана бросило в дрожь. Эсы не живут в одиночестве. Отторгнутые своим господином и родичами, они бесславно гибнут – если только им не посчастливится отыскать себе нового хозяина и обзавестись новой родней. И если человек сумел выжить совсем один в дремучем лесу, с ним точно что-то не так. Не иначе как он сдружился с лесной нечистью – а может, он и сам нечисть, принявшая облик хриза. Сколько раз Эадан слышал рассказы стариков о таинственных встречах на затерянных лесных тропках, когда лишь возвратившись домой человек понимал, что повстречался не с приятелем-охотником, не со стариком с соседнего хутора, а с самим Ку-Крухом.

Эадан сбавил шаг и, поравнявшись с Керхе, пригляделся к нему внимательней. Хризский раб, как же! Щуплого, малорослого, издали его можно было принять за подростка, если бы не лицо, прежде времени исстарившееся. Вот и в тех страшных былях порождения Ку-Круха и Ддава представали перед людьми то малыми детьми, то древними старцами. И говорил Керхе чудно – вроде и на языке эсов, а на слух будто иноземная речь; все слова в его устах казались чужими и незнакомыми. Нет, не зря Эадан принял его за могильного жителя! Может, убить его, пока не поздно? Керхе уже вывел его из болота, как обещал, а Эадан запомнил путь. Даже если Керхе не один из Младших, все равно неплохо бы от него избавиться. Опасно оставлять в живых того, кто знает о кладе. Вдруг Керхе кому-нибудь проболтается? Рабы любят вести друг с другом пустые разговоры.

Керхе заметил на себе его взгляд.

– Смотришь почему? – спросил он беспокойно.

– Гадаю, что за вещь ты несешь.

Керхе еще крепче прижал к груди сверток, будто боялся, что Эадан его отнимет. Он ответил хризским словом. Потом пояснил:

– Эта… вещь… подобна вашим песням… про дела старых лет. А еще там… нашего бога… наставления. Покажу, после нашли… Покажу после того, как кровать найдем.

Эадан рассмеялся.