Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
Шрифт:
— Возможно, я просветленнее, чем полагала, — пытаюсь я отшутиться.
— Я уверен, что он понимал, о чем говорит, — отзывается Даниэль.
Я сглатываю и опускаю голову, ускоряя шаг. Гоуэр-стрит, Элдвич, Ланкастер-плейс. Мы останавливаемся на мосту Ватерлоо. Справа от нас — бетонное здание Национального театра, а слева — тихий, величественный Сомерсет-хаус. Я смотрю вниз на воду. Она движется быстрее, чем я предполагала.
— А как поживает ваш друг? — спрашиваю я.
— Какой друг?
— Не помню, как его зовут. Поляк, у которого дочка.
Даниэль облокачивается на парапет,
— У него теперь есть работа, — говорит Даниэль. — Он поедет домой.
Прямо из-под наших ног выплывает полицейский катер, на его борту в тесноте сидят шесть человек, прямо как мальчишки, играющие в войну на резиновой лодке.
— Это хорошо.
Я смотрю на катер. Рулевой стоит сзади. Он расслаблен, взгляд устремлен на горизонт. Мне вдруг нестерпимо хочется оказаться в объятиях высокого мужчины, положить голову ему на грудь, вдохнуть его запах. Я дергаю бусы на шее.
— А какая буква белая?
Даниэль сжимает кулаки.
— Простите. Я вас раздражаю? — спрашиваю я.
— «О», — отвечает он. — «О», как в слове «отец». Белая, с жемчужным отливом.
Я вожу ногтем по царапине на парапете и смотрю, как по экрану на боковой стене Национального театра пробегают неровные оранжевые буквы. Может, снова спросить его: «Кто вы? Откуда знаете мою маму? И что хотите мне рассказать?»
Рассматриваю его руки, сравниваю со своими: ногти у нас одинаковой формы. Поднимаю взгляд: лицо потное и бледное, почти серое. Он сжимает и разжимает кулаки.
Вокруг нас снуют группы туристов, застывают с путеводителями и камерами в руках, а потом разбегаются в поисках чего-то нового. В небе кружат птицы. Как он говорил? Лондон похож на море.
Я наклоняю голову, чтобы охватить взглядом все сразу: мост Блэкфрайерс, мост Саутворк, небоскреб Мэри-Экс, собор Святого Павла, мерцающий огонек на вершине Кэнери-Уорф. А потом представляю, как все это превращается в воду — кирпичи и асфальт, резные закругленные окна и острые металлические ограды. Представляю, как телебашня качается, падает — и появляется снова, высокая и блестящая. Весь город опадает и вздымается белыми гребнями бесконечных волн, а в глубине движутся течения.
Мы сворачиваем за угол и видим, как желтый бульдозер вгрызается в старое офисное здание: бледно-зеленые плитки распадаются, как потрескавшаяся земля. Есть что-то интимное в том, как он движется: шепчет пустым комнатам милые глупости, нежно сгребает щебень, будто влюбленный. Я стою и наблюдаю. Чувствую, что Даниэль смотрит на меня, но я не обращаю на это внимания. Бульдозер безуспешно тычется носом в здание раз, другой, третий — и наконец новый кусок стены поддается, рушится, поднимая вихрь пыли.
Мы идем мимо театра «Олд Вик», и я вспоминаю, как ходила туда с Кэлом. Как его бедра прижимались к моим, а пальцы выстукивали по моей ладони нетерпеливый ритм на протяжении всего спектакля — какого-то представления с корсетами,
зонтиками и белыми напудренными лицами. На углу парка кто-то готовит барбекю, и дымок вьется, поднимаясь над деревьями. Мы проходим мимо кубинского бара, на стене которого нарисована радостная женщина с высоко поднятыми руками. У меня звонит телефон. Я останавливаюсь на тротуаре и смотрю, как экран мигает синим цветом.— Опять строитель?
— Это Кэл.
Телефон продолжает звонить.
— Тот, из-за кого ты задыхаешься? — спрашивает Даниэль.
Я смотрю на него, а затем снова на телефон. Звонок вдруг обрывается. Я жду. Сообщений нет. Вспоминаю о бульдозере, шарящем в разрушенном здании.
— Отец всегда говорил, что нельзя идти вспять, — говорю я. — А мы с ним шли только вспять.
— Чего же ты хочешь? — Даниэль стоит совсем рядом, так близко, что может коснуться моей руки. Но он этого не делает.
— Не знаю. Я просто хочу почувствовать… я не знаю.
Он улыбается, а затем быстро дотрагивается до меня. Мимолетное прикосновение пальцев к предплечью — и он тут же отдергивает руку, прячет ее под мышку. Потом кивает, словно говорит: «Пошли!», и идет дальше. Мы направляемся к Элефант-энд-Касл, и я вижу подъемные краны, которые будто поклоняются растущей громаде высотки, закутанной в синий пластик.
— Он живет тут, неподалеку, — говорю я. — Не уверена, что хочу…
Даниэль кивает и сворачивает влево, на узкую улочку, ведущую обратно к реке.
— Никогда не поздно передумать, — говорит он. — Очень долго я не понимал этого.
— О чем вы?
Он пожимает плечами:
— Только о том, что в какой-то момент ты можешь вдруг понять, что на самом деле хочешь чего-то совсем другого. — Он покашливает. — И тогда ты вполне можешь передумать. — Он смотрит на меня. — Вот, к примеру, я очень долго ненавидел своего отца. Думал, так и умру с ненавистью к нему. Но позже я начал понимать, что, возможно, все сложнее, чем кажется. Возможно, он старался сделать все, что мог.
— И вы перестали его ненавидеть?
Даниэль пожимает плечами:
— Не знаю. Я пытаюсь.
Мы идем вдоль реки до моста Хангэрфорд. Дальше — вверх по ступенькам, над головами людей, что наигрывают на трубе ритмичный мотив. Мост под нашими ногами похож на железные соты. Мимо проходит поезд, словно разрезанный на треугольники металлическими стойками. Белые провода тянутся над нашими головами и сходятся в небе.
— Представьте, что здесь построили дом, — говорю я.
— На мосту?
Я останавливаюсь.
— Да. Прямо здесь, посреди моста. Представьте, каково просыпаться здесь каждое утро. — Я опираюсь на металлические перила и смотрю вниз по течению, в сторону Вестминстера. — Почему вы? Я имею в виду, как вы?.. — Я осекаюсь.
— Кое-что произошло. А потом я принял несколько неверных решений, вот и все, — отвечает Даниэль.
Он становится рядом. Я вспоминаю о картонке с дырочками-звездами, лежащей в моем кармане.
— А потом оказалось, что эта жизнь мне подходит, — продолжает он. — Не всегда, конечно, но лучше уж сидеть у канала и наблюдать за закатом, чем торчать в одной из тех паршивых дыр, где мне приходилось жить.