Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
Шрифт:
Порой возьмешь что-то в руки — и взглянешь на это как на чужое. Вот заколка: видишь, два зажима — это на самом деле один кусок металла, сложенный пополам; на самом его сгибе — крошечный цветок с пятью золотыми лепестками и красной пластиковой сердцевиной. Я держу ее между большим и указательным пальцами, и вижу, какой усталой, грубой и постаревшей стала моя кожа. Вижу грязь, въевшуюся в линии на ладони. Ногти толстые и желтые, а область вокруг них расслоилась и болит в тех местах, где я содрал зубами тонкие полоски кожи. Детская привычка.
Лучше бы шарф был золотым, а заколка сиреневой, но нельзя рассчитывать, что всегда все будет правильно. Я оставляю их на краю тротуара, на углу Милл-стрит. Расправляю шарф, а шнурок
Ты, наверно, не знаешь, но это продолжается уже какое-то время. Правда, не всю твою жизнь. Честно говоря, довольно долго я хранил знание о тебе на задворках памяти. Как и многое другое, на чем я по разным причинам решил не зацикливаться. Мой разум представляется мне таким подземельем, лабиринтом из темных коридоров с воспоминаниями, гниющими в герметичных ящиках, длинными рядами стоящих в каменных нишах.
Впервые я узнал о тебе, когда мне было двадцать семь. Все могло сложиться иначе — и я хотел этого, но твоя мать упиралась, а я никак не мог найти нужных слов, чтобы заставить ее изменить решение. Тогда я уехал из Лондона, добрался до Лидса и попытался сделать вид, что никогда не любил ее. Работал водителем курьерского фургона. Кружил по городу, думал об известняке и кирпиче. Однажды я провел ночь на скамейке в Раундхей-парк, и никто меня не побеспокоил. Я познакомился с группой художников, только что покинувших колледж. Мы курили марихуану и не спали всю ночь. С одной девушкой у меня завязались отношения. Мелисса: волосы короче моих, в каждом ухе — целый ряд сережек-гвоздиков. С ней тоже ничего не сложилось. Все это время ты росла, и я работал на износ, чтобы только не думать об этом.
А потом мой отец облажался. Я провел зиму в Престоне. Мокрый асфальт. Голые деревья. Мама сжимала зубы так сильно, что я боялся, как бы она не стерла их вчистую. После этого я сбился с пути.
Не слушай моего ворчания. Я не должен утомлять тебя. Однажды я встретил буддиста. Он сидел на небольшом травянистом пятачке на пересечении Стэмфорд-стрит и Блэкфрайерс-роуд. Глаза его были закрыты; он медитировал. «Вот оно, — сказал он тогда мне. — Здесь и сейчас ты, я и этот поток машин. Это единственное место и время, когда можно изменить свою жизнь в нужную сторону». Я хотел бы сказать, что принял это к сведению. Но я не принял. И все же порой в памяти всплывает рыжеватый купол его головы, бледная-бледная голубизна его глаз, словно отражение моря в дождевых облаках. Здесь, сейчас. Это все, что у нас есть.
Тауэрский мост разведенными половинами высится в небе. Автомобильный хвост тянется от самой Друид-стрит. Водители нетерпеливо постукивают по рулю. Туристы, обмениваясь восхищенными взглядами, фотографируют друзей, которые указывают на белый массив корабля и на мост, чудесным образом сломанный пополам. Из открытого окна автомобиля я ловлю завиток табачного дыма. Прошу у водителя сигарету — тот неохотно протягивает мне одну, прикурив ее. В глубине его глаз — вспышка страха. Я вдыхаю серый дым. Да, успокаивают они меня все-таки, эти сигареты. «А заодно убивают», — сказала врач. Я тогда лишь пожал плечами и ответил: «Ну должно же хоть что-то». И это правда, вот только, если честно, я еще не готов.
Мост вернулся на место. Толпы мотоциклистов, забившие все до шлагбаума, завели моторы. Город снова медленно пополз.
Поработав какое-то время в арт-галерее, я устроился водителем такси. Нет, не черный кеб. В моем автомобиле были потрепанные голубые сиденья и багажник с хитроумной защелкой. На приборной панели у меня был приемник с закрученным проводом, похожим на телефонный. Бестелесный голос перечислял вызовы и пункты назначения.
Я работал по ночам. Дороги были свободнее, заработок —
лучше, а пассажиры в большинстве своем — хуже. В поисках тебя я изучил каждый сантиметр города, от Хитроу до Голдер-Грин через Уэствей. Я искал тебя, каждую секунду. Люди садились ко мне в машину, и я наблюдал за ними, ловил краем глаза в зеркале отражение их лиц. Истории пассажиров вселяли в меня надежду: давно потерянный школьный друг случайно оказался в том же купе; бывший коллега из другой страны обнаружился в пригородном кафе. Мои клиенты говорили, что Лондон — удивительный город: миллионы людей, и все же здесь можно внезапно столкнуться с кем-то знакомым.Ожидая, пока толпа по обе стороны моста чуть поредеет, я остановился посредине, оперся на перила и нагнулся к воде. Я бы солгал, если бы сказал, что никогда не думал об этом: броситься с тротуара под несущуюся массу грузовика; лечь голым на снег; сесть на краю моста, вобрать в себя напоследок весь мир, а потом оттолкнуться. Но мысль о тебе всегда была со мной.
Смотрю, как внизу течет вода. Однажды в детстве отец взял меня на рыбалку. Я уже не скажу тебе, где и когда это было. Помню только, что на солнце у меня сгорели щеки; что ростом я был тогда ниже отца; что мы ели бутерброды с сардинами из желтой пластиковой коробки; что я выудил всего одну тщедушную рыбку, а он — пять, но в кои-то веки сделал вид, что не разочарован во мне.
На Уайтчапел-Хай-стрит демонтируют рыночные прилавки — металл грохочет по металлу. Зеленые и белые чехлы складывают в привычные квадраты, потрепанные белые коробки погружают в фургон, что наполовину заехал на тротуар, мигая оранжевой аварийкой. Я нахожу яблоко, два раздавленных банана, оливково-зеленую кожаную перчатку с дыркой по шву, где большой палец встречается с указательным. Подбираю серебристую ручку на пороге библиотеки. Срываю с дерева коричневый каштан. А вот половина порванного конверта: черный шрифт на темно-бордовой бумаге.
Срезаю дорогу по Валланс-роуд. Мимо коричневого бетонного здания, накрытого зеленым брезентом, затем — в парк, прямиком к центральному кругу. Выбираю скамейку с видом на Дербишир-стрит; чуть дальше там — Бетнал-Грин-роуд, еще дальше — Хакни и канал. Опускаю перчатку на сиденье, придавливаю ручкой конверт, разламываю каштан пополам и кладу половинки поверх зеленой кожи. Присаживаюсь рядом.
Мне хочется заказать тебе чаю где-нибудь, где есть нормальные кружки и сахарницы, а потом сесть напротив и рассказать тебе обо всем.
Пора идти. Я оставляю перчатку на скамейке и шагаю в сторону Хакни. У входа в парк Лондон-Филдс, где в конце ряда магазинов дорога расширяется, словно устье реки, есть мощеная площадка с низкой кирпичной оградой и двумя деревянными лавками. Рядом со скамейками — три дерева: два маленьких, с тонкими стволами, и один большой платан, все еще с густой кроной. В одном из небольших деревцев, на сгибе, где ствол разделяется на две части, я вижу глиняную фигурку Будды, а на платане — часы, едва заметные среди листвы. Батарейка в них села. Я знаю это, потому что стою и смотрю, а стрелки не движутся. Сейчас, думаю, они либо на пять часов спешат, либо на семь часов отстают. Представляю, как ты проходила мимо них в тот самый момент, когда они показали правильное время.
Сижу на одной из скамеек, смотрю на часы и размышляю о том, есть ли в этом городе другие люди, которые, как и я, оставляют сообщения повсюду в надежде, что кто-то их поймет. Интересно, что означают часы и щекастый оранжевый Будда? Когда я встаю, то под лавкой нахожу — кто бы мог подумать! — устричную раковину. Провожу пальцами по совершенной, жемчужно-белой внутренней поверхности. Дальше все просто — полиэтиленовый пакет с синеватым отливом; зеленая зажигалка; детский носок, кремово-белый под слоем грязи; длинный темно-серый провод; каштановая резинка для волос, тонкая, как спагетти.