Десятый самозванец

— Да я что, пальцем деланный? — обиженно откликнулся палач. — Нешто не понимаю?

Конечно, понимает, потому и одежку осматривает, чтобы, значит, когда на казнь-то поведут, похожую (но подешевле!) подкинуть. У этого «немца» один камзол рублей пять стоит, не меньше. Только где же подобную-то взять? В московских лавках, у старьевщиков, такая не продается.

Руки Акундинова завели за спину и связали. Кат, приспустив веревку из-под потолка, нашарил на ее конце крюк и накинул узел.

— Тэк-тэк, — слегка закряхтел кат, наступая на ноги жертве и скомандовав подручному: — Тяни!

Алмаз Иванович, который не любил присутствовать при пытках, поморщился, когда раздался хруст выворачиваемых в суставах рук. Тимофей тихонько застонал, а потом и вовсе обмяк.

— Э, — забеспокоился дьяк. — Он там у тебя не помер?

— Ничо, — отозвался кат, деловито пощупав тело. — Щас водичкой окачу, отойдет…

Палач экономно плеснул на Тимофея воды из бадейки, отчего тот зашевелился и застонал.

— Во, оклемался! — весело сказал кат. — Они все такие — вначале отключатся, а потом очухиваются.

Думный дьяк Алмаз, в святом крещении Ерофей, подошел к Акундинову и пристально всмотрелся в его лицо. Тот вроде бы пришел в сознание.

— Ну, рассказывай!

— Что рассказывать-то? — прохрипел Тимофей.

— Рассказывай, какого ты роду-племени. Где родился, да где крестился, да почему ты, сукин сын, нарек себя царевичем, коего никогда и не было. — Потом, обернувшись к палачу, Иванов приказал: — Вдарь-ка для начала пару кнутов, чтобы память освежило.

Кат хищно прищурился и вытянул кончиком кнута по спине Акундинова. После первого же удара рубаха на спине лопнула, а после второго выступила кровь. Однако Тимофей висел молча, будто не чувствуя ударов.

— Хм, — удивился такому упорству дьяк и бросил кату: — Добавь-ка еще… пяток.

Кнут противно засвистел, рассекая застоявшийся воздух подвала. На спине Тимофея отпечатывались свежие багровые полосы, но сам он только глухо стонал.

— Ну, хватит пока, — отстраняя палача, сказал дьяк. — Рассказывай…

— Роду я великокняжеского, — глухо простонал Тимофей. — Сын я великого государя и князя Василия Иоанновича Шуйского. Звать меня — Шуйский Иоанн…

— Добавь, — хмуро бросил палачу дьяк, а сам отошел к лавке и сел, устало подперев голову рукой.

Либо дурак, либо прикидывается!

После пятнадцатого удара тело подвешенного на дыбе дрогнуло и обмякло.

— Кузька, — крикнул куда-то в пустоту палач, поливая тело из бадьи, — неси ишшо воды.

Из темноты вышел толстенький парнишка, точная (только помельче) копия палача, протянул новое ведро.

— Ишшо давай…

Акундинов пришел в себя только после третьего ведра.

— Н-ну, рассказывай, — протянул дьяк, не поднимаясь на сей раз с места.

— Йя с-сын В-василия Ио-анно-ви-вича, — проскрежетал Акундинов, то поднимая, то роняя на грудь голову.

— Еще всыпь, — махнул рукой дьяк.

Наверное, Тимофей получил за один раз столько ударов кнута, сколько другой не получает и за неделю. Но в конце концов потерял сознание, да так, что теперь уже не помогало и обливание.

— Крепок, — уважительно проговорил усталый палач, отирая обильный пот. — Другой бы на его месте уже давно бы соловьем пел. А может, — вопросительно глянул кат на дьяка, — он в самом деле — сын царя?

— Ты что городишь, дурак?! — вскочил со своего места Иванов. — Ты что, на его место хочешь?

— Да я что, ничо, — испуганно вжал голову в плечи палач. — Просто очень уж настырный попался.

— Ладно, — угрюмо сказал Иванов. — Вора сыми пока да мать веди.

В пыточную, с великим бережением, ввели маленькую сухонькую старушку в монашеском платье.

— Ты, что ли, Соломония Акундинова будешь? — спросил Алмаз.

— Была, — перекрестилась монахиня. — Ныне раба Божия Степанида.

— Узнаешь? — кивнул дьяк на Тимоху, до сих пор без сознания лежавшего в углу.

— Ой, — всплеснула руками женщина, бросаясь к телу. — Тимошенька, сыночек…

— Погоди, мать, голосить, — пробурчал Алмаз. — Говори лучше — кто мужик-то этот?

Но старушка не унималась. Она причитала, обнимая лежавшего.

— Успокой ее, что ли, — бросил Алмаз палачу. — Посади да водички дай…

Палач поднял старуху и усадил на лавку. Подручный живенько сбегал за кружкой с водой и попытался напоить инокиню.

— Лучше бы сыночка-то моего напоили, — отодвигая от себя кружку, рыдала она.

В это время стал очухиваться и сам Тимофей. Он со стоном открыл глаза и попытался сесть, прислонившись к стене. Когда грубый камень коснулся избитой спины, зарычал от боли.

— Сыночек, — голосила инокиня Степанида. — Да за что же с тобою так?! Что же наделал-то ты такого, чтобы тебя, как татя ночного, на дыбу-то вздернули!

— Он, мать, хуже татя, — веско сказал дьяк. — Он — вор. Супротив самого государя пошел! Именем царским назвался да хотел на русский трон сесть. Помощи военной у татар да у ляхов просил. А ты говоришь, за что…

— Да что же ты такое говоришь-то, боярин? — всплеснула руками женщина. — Каким же таким именем-то царским? Это же Тимошка мой, сын мужа моего законного, Демида Акундинова, царствие ему небесное.

— Пиши, — бросил дьяк писцу. — Значит, говоришь, сын это твой — Тимошка Демидов, сын Акундинов?

— Он самый и есть. Родила я его на Пасху, в этом году тридцать шесть годков исполнится.

«Если доживет…» — подумал Алмаз Иванович, но вслух об этом матери говорить не стал, а спросил:

— Какого он, Тимошка-то твой, роду-племени?

— Из стрельцов мы. Муж, царствие ему небесное, десятником был да сукнами с холстами в Вологде торговал. Как лавка сгорела, так нас владыка к себе во двор взял. А Тимошка, он с детства очень умный да голосистый был, так его владыка в хор взял, певчим. А потом так он владыке приглянулся, что он внучку-то свою за него и отдал.

Выслушав рассказ, Алмаз Иванович виновато потупился.

— Прости, матушка, — сказал он, уставившись в столешницу. — Теперь пытать мы тебя должны. И сами не рады, но что теперь делать.