Дети блокады

В Ленинградском отделении Института востоковедения Академии наук СССР состоялось заседание, на котором обсуждались новые главы книги Игнатия Юлиановича Крачковского „Обзор арабской географической литературы“».

Нет, эта информация Виктора не интересовала. Но выступление Петра Григорьева… «Вот это да! Сто двадцать семь фашистов!» Он попытался зрительно представить себе уничтоженных фашистов, как очередь за водой, – от дворницкой через двор и до угла улицы.

Воспоминание о воде вернуло его к действительности, и он не стал слушать даже приятную информацию о том, что город Фрунзе отправил ленинградцам эшелон с подарками.

– Ма, а ма! – позвал он.

Но подошла Галя.

– Она ушла за водой. А ты очухался? Можешь сам поесть? Твоя тарелка на столе. Я посижу возле Ольги: ей плохо.

Витька попытался подняться. Это оказалось не так просто. Все тело по частям отказывалось подчиняться. Опершись на руку, он почувствовал, как уже через секунду она стала дрожать от напряжения. Не хотели двигаться ноги, а шею ломило под тяжестью поднятой головы.

«Надо встать, – подумал Витька. – Сейчас придет мама, она за лежание не похвалит».

Александра Алексеевна не возвращалась. К полудню стало ясно, что с ней что-то произошло. Тревожное предчувствие беды не давало покоя.

Идти на поиски матери, кроме Виктора, было некому. Он с трудом оделся и вышел на улицу. Несмотря на мороз, во дворе стоял запах нечистот, выливаемых на снег рано утром и поздно вечером. Постановление, вывешенное еще в конце января, о борьбе с нарушителями правил общественного порядка и угроза внушительного штрафа до ста рублей никого не пугали. Нечистоты выливали во двор до сих пор. Правда, лили теперь не прямо возле подъезда, а по углам двора и за прачечной. И пока никого не оштрафовали, ведь обещанную в январе деревянную уборную так и не сделали.

В морозном воздухе четко раздавался треск разрывов. Любой ленинградец не хуже фронтовика мог точно определить расстояние до места падения снарядов.

Похоже, что сейчас обстреливали центр города, в районе Фонтанки, от третьей ГЭС до Аничкова моста.

Еле передвигая ноги, Витька прошел до штаба речной милиции и свернул на Курскую. Он шел по тому пути, которым должна была идти мать, заглядывал в подворотни, внимательно осматривал каждую кучу снега.

Возле водоразборного крана матери не было. Потолкавшись возле очереди, он направился в квартиру дворничихи. С ее сыном, по кличке ЬСлёст, он учился в одном классе. Они не дружили. Витька даже не помнил его имени. Клестом его звали все. Он был старше, сидел почти в каждом классе по два года. Клёст был грубый, нахальный парень, водился со шпаной, но питал необъяснимую нежность к голубям, с которыми совершенно преображался и разговаривал, как с людьми.

Пользуясь привилегией сына дворничихи, Клест держал голубятню на крыше дома. Часами просиживая там, он зорко оглядывал небо. И едва только над домами появлялась чья-нибудь стая выпущенных голубей, парень поднимал своего знаменитого турмана, который через полчаса совместного полета умудрялся «сагитировать» сесть стаю на свою голубятню и уверенно заводил всех птиц в клетку. Клёст брал за пойманных голубей выкуп. Иногда его за это били.

Клеста Витька узнал сразу. Он не очень изменился, конечно, похудел, но не так, как Валерка, Эльза и другие ребята. Вполне возможно, что он имел запасы голубиного мяса.

– Привет. – Витя в изнеможении опустился возле косяка двери.

– Ты кто? – удивился Клёст.

– Стогов Витька, не узнал?

– А, с Воронежской. Ты что, за водой сюда пришел?

– Нет, приходила моя мама, но не вернулась. Хотел узнать, не видел ли ее кто-нибудь здесь?

– Нет, я не видел. А давно она приходила?

– Часов в семь утра.

– Тогда надо спросить мою. Она у управдома. Ты погоди здесь, я сейчас схожу за ней.

Клёст ушел.

В комнате было тепло. Виктор поднялся, на ходу разматывая шарф и расстегивая пальто, направился к стулу, стоящему перед низкой квадратной чугунной печкой. Такую он нигде еще не встречал. По стенкам и по верху был отлит орнамент в виде виноградной лозы с гроздьями винограда, а на массивной, тоже украшенной лозой дверце четко выделялись слова: «С.-Петербург, 1902 г.» Топилась печь углем, и потому жар от нее исходил сильный, не то что от «буржуйки». Мальчик сел. Ему хотелось набраться побольше тепла.

Когда вошла дворничиха с сыном, он, едва не падая со стула, крепко спал.

– Умаялся, бедняга, – тихо сказала женщина.

Но Виктор проснулся, стал подниматься.

– Сиди, сиди, погрейся. Небось дома стужа ледовая, – остановила его дворничиха.

– Тетя, моя мать приходила сюда утром за водой и не вернулась.

– Она в чем была одета? Не в черном ли пальто? – стала расспрашивать женщина.

– Да. И валенки черные старые, – подтвердил мальчик.

– Тебя как зовут-то? – вдруг неожиданно спросила она.

– Витька, а что?

– Была, Витя, твоя мать… была. Ты мальчик-то уже большой… Понимаешь, какая жизнь… – Она медленно тянула слово за словом, делая между ними большие паузы.

– Где она? Ей плохо? Ее увезли? – перебил Витька.

– Увезли, Витя. Только она умерла. Даже воды не набрала. Там упали еще двое: женщина и мужчина из соседнего дома, который был вместе с женой. Мы перетащили их сюда, вызвали сандружинниц. Пока я помогала довезти мужчину до дома, ту, другую женщину привели в чувство: у нее был голодный обморок. Твою мать тоже пытались, но не смогли. Очнувшуюся увезли сразу, а твою мать накрыли пальто, и она лежала здесь долго. Я все ждала, может, кто признает, за водой-то ходят с ближайших улиц. Нет, не признали. Потом приехала дежурная полуторка собирать покойников. Вот тогда-то в кармане у нее и нашли записку. Да вот она. – Женщина сняла с простенькой самодельной этажерки старую засаленную толстую тетрадь, послюнила пальцы и, полистав, нашла бумажку.

Витька взял четвертушку тетрадного листка в косую линеечку, на котором неуверенным корявым почерком никогда не учившейся матери химическими чернилами было выведено: «Стогова А. А. Воронежская 55 кв. 1». Когда начались бомбежки и особенно обстрелы, такие бумажки рекомендовали носить всем ленинградцам.

Виктор повернул листок и на обратной стороне увидел: «Галя – хлеб 500, крупа 1,5, сахар 2…» Это были его подсчеты, которые он делал осенью прошлого года под диктовку матери.

– Дружинницы записали все, сказали, что сообщат домой, если кто жив… – продолжала дворничиха.

– Куда ее увезли? – еле прошептал мальчик. Слезы, редкие блокадные слезы, замутили глаза.

– Куда ж еще, на Волковское, наверное. Оно ближе всего.

– Я пойду туда. – Витька с трудом поднялся со стула.

– Зачем? Все равно не найдешь: их там сотни. А может, и не на Волковку… Да ты и не дойдешь. Посиди погрейся и ступай домой. Живой-то кто-нибудь еще остался? Санки ваши, два чайника и кастрюля стоят за углом…

Дворничиха продолжала говорить, но Виктор не слушал и не думал в этот момент ни о чем. Он машинально на ходу закрутил шарф вокруг шеи и вышел на улицу. Так же машинально пошел вдоль Боровой в сторону железной дороги. У насыпи свернул на Расстанную по пути к кладбищу. Он не понимал, зачем сюда идет, потому что не верил, не мог поверить, что здесь брошена его мать.

Когда мальчик подошел к кладбищенской ограде, стало уже темно. Но он упорно шел туда, где, помнится, прямо от входа начиналась огромная траншея.

Однако той траншеи, возле которой они положили Анну, уже не было. На ее месте возвышался снежно-земляной вал. А дальше шла новая глубокая траншея, но под углом к первой. Кругом было безлюдно. Лишь множество трупов лежало вдоль вытоптанной дорожки. Витя походил между ними, отыскивая хорошо знакомую одежду матери, но все-таки надеясь, что ее здесь нет, а стало быть, она жива. В густых сумерках уже почти ничего нельзя было различить.