Дети Бронштейна

Надзиратель в отчаянном положении, а стало быть, опасность, которой подвергает себя отец, не так велика, как кажется. Что же такое у них в прошлом, если раскрыть тайну опасней для жертвы, чем для похитителей? Держат его мертвой хваткой, вот ужас. Надежда только на их милость, то есть на чудо. А раз в дом приду я, он окажется и в моей власти тоже.

Вышел я в Эркнере из вагона, а электричка в обратном направлении уже стоит под парами, как заманчиво, и всего-то несколько шагов. Но я пересилил себя, не поехал. Пленник так и так у меня в руках, зайду ли я в дом, вернусь ли в город.

На сей раз в лесу не очень сильно пахнет грибами, у сырости свой запах, льет дождь. Но из-за полного безветрия лишь немногие капли пробиваются сквозь кроны деревьев — идешь, как под дырявым зонтиком. Чем ближе дача, тем сильнее мое отвращение к тому запаху, к тому человеку, к тому, что я делаю. Мне будет легче, если здесь окажется кто-то из охраны.

Проскользнув к домику, я под каждым окошком стал прислушиваться к звукам внутри, но ничего подозрительного не заметил и спустя некоторое время окончательно уверился, что пленник в доме один.

Осторожно отпираю дверь. Тогда, при первом моем вторжении, дверь не была заперта изнутри, как думал отец, она просто захлопнулась, я точно помню, именно из-за его ошибки я твердо стоял на своем.

Вхожу в темный коридорчик. Выжидаю, уговаривая себя, мол, нечего волноваться, по большому счету ничего мне не грозит, даже если меня обнаружат.

Долго я вслушивался, но ничего не услышал, кроме частого стука своего сердца. Наконец наступил тот миг, когда страх сменился решимостью, и я отворил дверь в комнату пленника. Лежит, спит. Как я и предполагал, на нем наручники, цепь прикреплена к спинке кровати, ноги опять-таки схвачены кожаным ремнем, обмотанным вокруг одной из железных стоек. Лежит на спине, в единственно возможном положении, и тело странно вытянулось в длину. Запах в комнате сильнее, чем в коридоре. Под кроватью горшок, но к чему горшок, если невозможно пошевелиться.

Окно, завешенное простыней, выходит на задворки, не на дорогу, поэтому простыню я снял. Для этого к окну пришлось придвинуть стул — с шумом, конечно. Но даже когда в комнате посветлело, он не шевельнулся. Я внимательно разглядывал его лицо, и вдруг меня охватил ужас: а если он без сознания или вообще помер? Со всей силы я ударил ногой по кровати.

Веки тотчас поднялись, но больше — никаких движений. Взгляд сразу стал сосредоточенным, однако я не сумел различить ни страха, ни радости, ни удивления в его лице. Засек я только то мгновение, когда он меня узнал. И спросил:

— Вы же сын, так? — Не услышав ответа, он продолжил: — Вы мне поможете?

Куда уж мне распоряжаться жизнью и смертью, ощущение такое, что из нас двоих в помощи больше нуждаюсь я. Два дня после той первой встречи я постоянно себе повторял, что нельзя поддаваться жалости, зато теперь не испытываю жалости вовсе. Ясно одно: если я его отпущу, то только ради отца. Я с удовольствием сказал бы, что явился сюда не из симпатии к нему, к пленнику. Меня раздражает не только вонь, но и его неподвижность. Задаю вопрос:

— А еще кто-нибудь приходит сюда с вами разговаривать?

— Еще кто-нибудь?

— Ну да, кроме моего отца и тех двоих.

— Нет.

— А те появляются регулярно?

— Дважды в день.

— Когда именно?

— Утром, а потом во второй половине дня или вечером.

— Сегодня они уже были?

— Был один, лысый, по имени Эрик.

— Один?

— Утром всегда приходит кто-то один. Сунуть еду, подставить горшок. Не говорит ни слова. Во второй половине дня они приезжают втроем. Допрашивать, как они выражаются, — бывает, и до глубокой ночи.

— Сколько раз вас кормят?

— С кормежкой-то еще ничего. Но думаете, мне разрешается встать? Я тут валяюсь уже пять дней. Даже бумаги не дают, грубо говоря, чтобы задницу подтереть. Не хуже вас чую, какая вонь в этой комнате, но что я могу сделать?

Он заговорил громче, на глазах проступили слезы. Не думаю, что он взывал к моему милосердию, нет, просто он и сам был потрясен происходящим.

— Значит, это началось пять дней назад? — уточнил я, и он кивнул в ответ. Попроси он меня развязать ему ноги, я бы с готовностью согласился.

Я опять пошел к окну, на сей раз намереваясь открыть створку. Свежий воздух — это раз, но еще я хотел убедиться в том, что кричать он не осмелится.

Только я взялся за шпингалет, как услышал его голос:

— Зачем вы открываете окно?

— А почему бы нет? — ответил я.

На белом крашеном подоконнике виднелось пятно, прожженное сигаретой, неделю назад его не было. Я подвинул стул к кровати и сел. Где-то недалеко залаяла собака, он поднял голову, как смог, и тихо произнес:

— Зря вы открыли окно.

— Вы не хотите привлекать внимание?

Хмыкнув, как будто оценил шутку, но не счел ее настолько удачной, чтобы рассмеяться, он вновь опустил голову на подушку.

— Это дело сложнее, чем вам представляется.

— В каком смысле?

— Вы понимаете, что будет с этими людьми, если меня найдут?

— Именно поэтому вы не желаете, чтобы вас разыскали. Так, что ли?

— Не говорите громко, — попросил он. Ладно, я закрыл окно, а он опасливо спросил, не собираюсь ли я уходить. Нет, не собираюсь.

— Разумеется, я думаю и о себе, — сказал он.

— Вам-то чего бояться, если вас найдут?

— Не прикидывайтесь дурачком.

Больших усилий стоила мне просьба о том, чтобы он сохранил втайне мое появление, но что поделаешь, пришлось ее высказать. Он обещал, хотя и с ухмылкой. Правда, тут же принял серьезный вид и снова спросил, не за тем ли я пришел, чтобы ему помочь.

— Как вас зовут? — осведомился я.

— Арнольд Хепнер.

Не знаю, как бы я сумел его освободить, даже если б захотел. Наручники такие прочные на вид, что смысла нет с ними возиться. Может, молотком или камнем удалось бы перебить железную стойку, к которой они крепятся, и тогда Хепнер встанет, но со скованными руками. Не буду же я сопровождать его от дачи по лесу и по городу до самого дома.

— Так вы не намерены меня выпустить?

Вдруг меня возмутило, до чего же грубо его связали: тебе, зверюге, ни сантиметра воли! Ясно, двери на замке недостаточно, отсюда запросто можно сбежать, но почему не связать его таким образом, чтобы он мог сидеть как человек, поворачиваться, ходить по нужде? По-моему, им можно поставить в вину чрезвычайную жестокость.

Я высвободил его ноги. И узнал кожаный ремень, который сам когда-то носил. Пленник поднял ноги повыше, чтобы облегчить мне задачу. Путы оставили два рубца на его узких щиколотках. Я постарался запомнить и стойку, и как был замотан ремень. Ботинки у него новые, подметки потерты только в середине.