Дети Бронштейна

Однако Марта, не сбиваясь с настроя, показала на безоблачное небо. Не наводит ли погода также и меня на одну хорошую мысль? Вот, добилась своего, и я готов со всем примириться, ведь меня ждет нечто невероятное. На миг я забыл про письмо от Эллы, или, точнее, оно на миг показалось мне не столь ужасным.

Толстый и с виду страшно утомленный человек, у которого сзади рубашка выбилась из штанов, встал в дверях кинотеатра и, хлопнув в ладоши, объявил конец перерыва. Марта разрешила мне уйти и вернуться за нею после конца съемочного дня. Я, разумеется, предпочел остаться и посмотреть, как она играет.

— Раз уж я здесь оказался, — мои слова.

В легкой толчее у двери Марта меня кому-то представила — возможно, режиссеру. В его взгляде, сначала равнодушно скользнувшем мимо, а потом все-таки задержавшемся, мне почудилось сожаление о том, что лицо, подобное моему, пропадает для экрана.

Чтобы мне было получше видно, Марта посоветовала подняться на балкон, где стояли ряды старых стульев и где удобнее, чем внизу, да и расстояние побольше. Только осторожней, главное — не заскрипеть откидным сиденьем, сегодня утром из-за этого пришлось прервать съемку. Привела меня к лестнице, прямо-таки порываясь подробно объяснить, каким образом по ней поднимаются.

В первом ряду балкона сидела девушка, как выяснилось потом — подружка одного из актеров на роли эсэсовца. Стоило мне сесть рядом, как она отодвинулась на два сиденья дальше, будто я рано или поздно начну к ней обязательно приставать. На балконе только мы, и поди знай, каково ей тут пришлось.

Перед моими глазами развернулись беготня, толкотня и шумиха, смысл коих, скрытый от непосвященного, с моей точки зрения, и действительно был невелик. Например, я видел, как один из прожекторов трижды уносили прочь и трижды возвращали на прежнее место. Моя соседка наблюдала за суматохой внизу с таким вниманием, будто собиралась вскоре писать репортаж.

Почему отец скрыл от меня, что знает про наш с Эллой разговор? Молчание и презрение — это часть приговора, так? С каждым днем заклятая эта история все сильнее оборачивается против меня, сам же я бесперечь лгу, скрытничаю, нарушаю доверие и уже изобличен по всем пунктам до единого. В чем дело, сам я такой нелепый или неудача преследует меня по пятам? В результате целой цепи событий я превратился в какого-то гаденыша, а ведь это против всякой логики и справедливости.

Из громкоговорителя раздался призыв к тишине, и шум мигом смолк, я услышал дыхание девушки рядом. Среди декораций, ограниченных двумя стенами и представлявших какой-то служебный кабинет, репетировали. Офицер, пожилой человек с зажатой в зубах сигарой, уставился на свой письменный стол. Спустя несколько мгновений он сделал движение рукой, словно ловил муху — как мне показалось, очень уж неторопливо. Однако он изобразил, что муха попалась, поставил на стол стакан кверху дном, чуть наклонил его и поместил под стекло свою якобы добычу.

Затем молодой эсэсовец открыл дверь, впустив человека в штатском, которого офицер ожидал. Эсэсовцу приказали не мешать, он отдал честь и оставил тех двоих наедине. Беседовали они так, словно опасались подслушивания. Девушка рядом со мной, перегнувшись через перила, приложила руку к уху.

Штатский рассказывал про одного еврея с немыслимой фамилией Голубок. Этот Голубок просил передать, что готов заплатить большую сумму за разрешение на выезд. Обсуждалось, взять ли деньги и выполнить обещание, или же пусть лучше заплатит и исчезнет. Но где актриса Лепшиц?

Порешили на том, что Голубку не только надо добыть визу, но вообще обходиться с ним любезно, тогда он порекомендует их другим богатеям, рвущимся в эмиграцию, и поспособствует удачным сделкам. «А как еще поступать с жидами? — произнес штатский. — Самое мудрое — забрать у них все денежки, а другие страны пусть разбираются с голытьбой».

Эту сцену повторяли множество раз, по каким причинам — непонятно, вернее, мне непонятно. В конце режиссер подходил к обоим актерам и что-то им втолковывал, но очень тихо, его указания до балкона не долетали. Пробы были настолько схожи между собой, что я не мог при повторе сделать выводы о сути режиссерских указаний.

Шепотом я спросил соседку, не объяснит ли она мне смысл происходящего внизу. Строго посмотрев на меня, она тряхнула головой, что я расценил как неодобрение и отказ, и тут же вновь исполнилась внимания, весьма преувеличенного. Однако я, не желая обрывать ниточку разговора, поинтересовался, зачем это она в такую погоду и во время фестиваля торчит тут в темноте.

— А ты сам чего тут торчишь? — снизошла она наконец.

Тут-то я и узнал, что ее друг играет эсэсовца, однако до него очередь пока не дошла, хотя назначено было на раннее утро. Ей не повезло, она нарочно взяла отгул и не уверена, что завтра ее тоже отпустят. Я пробовал ее утешить: у меня, мол, каникулы, но завтра я все равно не приду, хоть будут сегодня снимать мою девушку Марту, хоть нет. Девушка сочла это недостаточным проявлением любви.

Как я жалел, что отказался от предложения Марты уйти и вернуться за ней после съемок. Рисовал в воображении, куда мы потом поедем: в самый укромный и самый мягкий на свете лес. Какая ошибка допущена, время словно застыло на месте. Нетерпение и скука одолевали меня одновременно, а те двое опять и опять заводили свой разговор.

Наконец включили прожекторы, и съемка началась. В нише зала, до сих пор тонувшей в темноте, я разглядел зрителей с желтыми звездами на куртках и плащах. Света не хватало, чтобы различить их лица, но спустя некоторое время я отыскал среди них Марту.

Мне вспомнилась сценка, увиденная при входе: эсэсовцы играют в карты. Примечательно, что и те не отходили друг от друга, и люди с желтой звездой тоже держатся группкой. То обстоятельство, что все они снимаются в одной картине, явно объединяло их не настолько, насколько разъединяли исполняемые роли.

Наблюдая, я придумал собственную сцену: толпа перепуганных, растерянных евреев, оба актера — обманщики, их планы страшней, чем их слова, девушка рядом — невинная овечка, не понимающая серьезности положения. Когда сцену отсняли, кто-то мелом нарисовал крест на полу, и режиссер крикнул актеру в штатском, чтобы тот, входя, останавливался точно на указанном месте. Будто в этом все и дело.

***

Вовсе не от усталости, а от лени я погрузился после обеда в легкий сон, но Марта разбудила меня стуком. Стоит у двери, повязавшись фартуком, в руке недочищенная картофелина: тебя к телефону. Спрашиваю, мужской голос или женский, я проснулся секунду назад, чего от меня ждать.

— Скорее среднего рода, — бросила она, уходя.

Впервые в жизни мне звонят в эту квартиру. Кварт? Марта поставила телефон на обеденный стол, трубка болтается, словно маятник часов, замирая на ходу. Не знаю, где Лепшицы — покинули гостиную из вежливости или их нет дома? Звонит, разумеется, Кварт.

— Дорогой мой, вчера я уже поразведал насчет комнаты, как обещал.

— Будто у вас своих забот нет, — ответил я.

— Одна беда: комнат никто не сдает. Хотя это ничего не значит, вчера у нас был камерный концерт.

Нетрудно догадаться, о чем он: расспросить удалось далеко не всех музыкантов, может, у какого-нибудь тромбониста найдется лишняя комнатенка.

Но он-то уверен, что профану необходимо объяснить различие между полным составом и камерным оркестром. Потихоньку отложив трубку и сделав шагов пять в сторону, я дотронулся до телевизора. Совсем холодный, это означает, что мы с Мартой в квартире одни. Взял трубку снова и жду, пока Кварт завершит свою лекцию. Может, вышли пройтись, в воскресенье после обеда они иногда гуляют.