Дети Ченковой
Шрифт:
— Ергушко! — Яно взял его за рукав, притянул к себе. — Что с тобой, скажи мне? Ты такой смутный. Кто тебя обидел?..
Ергуш ответить не мог — язык не поворачивался. Посмотрел на Яно, улыбнулся как бы через силу. Где-то в глубине его глаз будто тихонько шел дождь. Ергуш только покачал головой: мол, нет, нет, никто его не обижал.
Будто облачко село на лицо Яно, да быстро пронеслось. Он глянул из-под полей шляпы:
— Нно, Ферко, Мишко! — и кнутом щелкнул.
Шли молча. Ергуш думал:
«О нянё моем упомянули… А у меня ведь не было нянё — мама никогда о нем не рассказывали…»
Яно под перезвон бубенцов
Ергуш опять приблизился к баранам, погладил их задумчивые мордочки.
НА БЛУДОВОМ ВЕРХУ
Телеги уже подъезжали к Блудову Верху по едва различимой дороге. Вот уже слышны звон кос, голоса косарей: мужики выкашивали место для табора под самым теменем горы, возле гигантских буков. В этом месте склон горы как бы прогнулся, образовалось большое, с ровным дном, углубление. Ветры проносились над ним, солнце било в него через деревья. Здесь хорошо было укрыться и людям и животным — и днем и ночью.
Телеги добрались до этой лощины к закату. Мужики сгребли скошенную траву, установили котел и теперь помогали тетке Носальке: носили воду, готовили дрова. Чтоб на всю ночь хватило. Поодаль, под самым развесистым буком, устроили из камней очаг и около него сложили кучу толстых поленьев. Будут подкладывать по одному — костер будет светить и греть. Все улягутся вокруг костра, поболтают да и заснут до рассвета.
Ергушу нечего было делать. Никто не давал ему работы, никто на него не обращал внимания. Он помог Будачам выпрячь лошадей, их стреножили и пустили пастись: с одной стороны лощины трава была жиденькая, косить ее не стоило. Туда и отвели коней; они фыркали, щипали травку, перескакивали связанными ногами.
В вечернем солнце Блудов Верх стоял задумчивый, замечтался будто. По лугам, разбежавшимся на все стороны, переливалась красная от закатного света трава, теплый ветер ворошил ее. Цветы поворачивались к солнцу, а оно спускалось, уходило все ниже, куда-то в провал на краю земли… Золотая пыль рассыпалась над лесом.
А лес дремал, одним глазком сторожил плененные луга, обступив их со всех сторон. Ергуш бродил по лугам бесшумно, несмело, думал о разном таинственном.
Мир был беззвучен. Красное солнце постепенно лиловело. Длинные тени протянулись от леса, легли поперек лугов. Лес глохнет, крепко зажмуривает глаза. Надо дать ему покой… Ергуш побежал к табору, вниз по склону горы, перепрыгивая через кусты.
Вот и смерклось. В лощине горят два костра. У одного из них тетка Носалька готовит ужин, а неповоротливый Томаш лениво подбрасывает полешки в огонь.
Вокруг другого костра, что повыше, лежат косари, серьезный ведут разговор. Ергуш подобрался к ним, примостился рядом с длинноносым Яно.
Дядя Кошалькуля рассказывал о привидениях.
— Вот как я, ребята, ногу потерял. Сломал ее, когда нечистый меня кружил. Сейчас расскажу, как было дело…
Яно придвинулся к Ергушу, на
ухо шепнул:— Слушай, как он загибать умеет!
Рассказал дядя Кошалькуля, что был на свадьбе в далекой деревне. Возвращается ночью домой полевой тропинкой, и вдруг навстречу — человек. Весь в черном, как городские господа. Посветил на него дядя фонарем и видит — человек-то без головы! Вот беда какая! Бросился он бежать, не разбирая дороги, да и ухнул в яму, ногу повредил. Пришлось докторам отрезать ее…
Яно толкнул локтем Ергуша, плутовски усмехнулся. Косари покашливали — не верили рассказчику.
— Человек, да чтоб без головы! — заметил кто-то. — Странно что-то…
Все рассмеялись. Дядя Кошалькуля выбил трубку и сказал:
— Эх, что с вами толковать, глупые вы, ничего не понимаете. Тут уж не поможешь…
Тетка Носалька застучала поварешкой об котел. Значит, ужин готов. Косари потянулись к котлу со своими мисками. Носалька наполняла их. Ергуш, стыдясь своей большой миски, стоял в сторонке.
— Поди-ка, сынок! — позвала его тетка. — Ведь и ты наш!
Он подошел, прикрывая миску руками: вдруг тетка насмехаться начнет… Нет, ничего не сказала. Посмотрела ласково, как мать, наполнила миску до самых краев.
— Приходи за добавкой, наварено много, — сказала она.
Ергуш отыскал Яно, подсел к нему, принялся есть. Гуляш был замечательный, жирный, только перец немного горло драл. Добрая еда для мужиков.
Яно долго пережевывал один кусок, головой качал.
— Как подошва, не прожуешь! — пробормотал он, вынимая изо рта твердый кусок; поднес к огню, разглядел. — Вот так дело! Ишь, свернулась кольцом. И жесткая, как резина.
Это оказалась красивая бархатная гусеница. Он отбросил ее и продолжал есть.
Поужинав, косари примолкли. Стали размещаться на ночь вокруг костра. Тетка Носалька устраивала себе постель на телеге.
Ергуш, незамеченный, побежал к лошадям. Они стояли рядышком, дремали, приклонив головы друг к другу. Казалось, спят или, по крайней мере, засыпают. Спокойно им, безопасно.
В лесу заухала сова. Прозрачное небо над вершинами деревьев окутывалось мраком. Ночь шагала по горам, оплетала деревья черной паутиной.
Вдруг кони захрапели, забеспокоились, стали бить ногами: ужас какой-то охватил их. Лошади теснились к середине, каждая хотела спрятаться за другую, искала место побезопаснее.
Но вот спустилась полная тьма, и кони успокоились. Ергуш не понимал, что с ними такое было.
У костра заговорила фуяра. Дядя Кошалькуля запел. Рассказывала фуяра горам и долинам, деревьям и мшистым скалам и людям о солнце, что выходит из-за Верхполяны и встречается с месяцем. Солнце — юноша, месяц — девушка… Из твердого явора фуяра, а рассказывает мягко так.
Дядя Кошалькуля то сам поет, то на фуяре играет. Она у него, наверное, волшебная. Целый мир в ней скрыт. Дунет в нее дядя, и будто голосом заговорит фуяра, поведет рассказ. О славных разбойниках, о любви. О матери — золотом корешке, о несчастьях людей.
Эх, ведь не крал я сроду, Как другим случалось; Стали меня вешать, Петля оборвалась, петля оборвалась…Слушают горы, слушают долы, а кони и люди спят спокойно. Фуяра не нарушает покой ночи.