Дети черного озера

— Я в тебе не сомневаюсь, — сказала она и чуть не проговорилась, что уже видела чудо его мастерства.

Мать с нескрываемым интересом ждала, что скажет Набожа о Молодом Кузнеце. Выкажи дочь хоть какую-то нерешительность, мать подбодрила бы ее.

— Мне его жаль, он там совсем один в своей кузне.

— У него есть мать, супруги братьев, племянницы и племянники, — возразила Набожа.

— Жены и дети.

— Старец говорит, Молодой Кузнец когда-нибудь опять станет первым человеком.

— Не станет, пока Старый Охотник не прекратит свои козни. — Мать вскинула голову: — И все-таки он был бы хорошим супругом.

От уголков ее глаз разбежались легкие лучики. В свое время она выбрала работника, у которого был единственный брат. Интересно, мать ее матери давала дочери такой же совет? И наставление осталось без внимания? Ее мать выбрала любовь, однако хотела убедить Набожу поступить иначе, чем поступила сама? Возможно, так оно и было, уж слишком горестно ее мать вздыхала всякий раз, зачерпывая воду, таская дрова или причитая, что первый щавель так никогда и не появится.

Набожа тяжело вздохнула.

Мать встала, потерла поясницу и, еле держась на ногах от усталости, подхватила перевязь, в которой носила дрова.

Набожа лежала без сна, вспоминая, как сидела верхом на Арке в лачуге Карги и как позже им выпадали другие случаи: на пне старого бука, на лугу возле полей и совсем недавно в том местечке, где папоротники разрослись особенно буйно. Упоение пришло к ней в высокой траве, после того как она направила его пальцы в теплую влажность между ног. Он ласкал ее сначала нерешительно, потом с большей уверенностью, когда она выгнулась на земле. Он поймал ритм, и Набожа стала постанывать от наслаждения. А потом это пришло, как грозовой разряд, как сотрясение, прокатившееся по всему телу, словно рябь по поверхности Черного озера. Оно накатывало на нее волна за волной, и она падала в эти волны, обретала плоть и теряла голову. Наслаждение было столь глубоким, что члены утратили силу, и она утонула в блаженстве.

Набожа тряхнула головой, снова выругав себя за то, что Арк полностью вытеснил остальные мысли. И это в то время, когда Молодой Кузнец без устали трудится, словно собираясь отработать за дюжину погибших сородичей; когда римляне хозяйничают на чужой земле, пусть даже на самом дальнем конце острова (Набожа надеялась, что на дальнем); когда поля затопили дожди, идущие почти без перерыва уже восьмые сутки. Это было неправильно: ее легкомыслие, ее счастье, усилия, потраченные на то, чтобы расчесать волосы, отмыться от пота, растереть на шее цветок душистой фиалки. Домашние ворочались на своих тюфяках. Смолкла и мать, лишь изредка тихонько постанывая. Все в деревне ходили с опущенными головами, с хмурыми лицами. Мысли Набожи вернулись к Арку, к его губам на ее груди, к языку, теребящему ее сосок, к его рукам на ее бедрах. Как всегда, они целовали и ласкали друг друга под бесконечным дождем. Вымокшие до костей, возвращались в лачугу Карги со скудной добычей — мокрыми прутьями краснотала, плакун-травой, наспех собранным пчелиным воском.

Теперь дожди не прекращались уже пятнадцать дней, и каждое утро жители деревни, приоткрывая двери, вглядывались в небо на юго-западе, надеясь увидеть просвет, которого все не было. Старый Охотник, пнув разбухшую от дождевой воды бадью, поплелся на совет к Старому Плотнику и Старому Пастуху. И все же Набожа оставалась беззаботной, она почти ликовала, видя по утрам, что дождь не унимается, и зная, что опять пойдет в поля миловаться с Арком. Когда они бежали с прогалины в лес, из леса — в укромное место, которое он обнаружил под нависшим обрывом у основания Предела, она не думала о скворце, предвестнике дождей. Мысли о влажном языке Арка заслоняли и мрачное знамение, и погибших Кузнецов, римлян, и бесконечный дождь.

Дождь шел уже восемнадцать дней, когда Старый Охотник принялся ходить по домам, советуя беречь каждую каплю молока: лучше сделать из него твердый сыр, которого хватит, чтобы пережить Зябь, а не тратить молоко на кашу или творог, который болотники любили есть с хлебом. Через три дня глава деревни пришел опять. «Оставшиеся припасы пшеницы и ячменя нужно урезывать», — сказал он. И потом, за несколько дней до того, когда работники обычно брались за серпы, на пшенице показались первые мелкие овальные пятна гнили. Мужчины продолжали храбриться. Еще не все потеряно, говорили они и указывали на западные высокогорья, едва различимые на фоне облачного серого неба. Возможно, за этой пеленой небо чистое. У них оставалось пять дней, может быть, чуть больше: потом в полях спасать будет нечего. Женщины падали на колени, взывая к Матери-Земле.

Дождь по-прежнему не прекращался, и Набожа перестала постоянно думать о поцелуях и ласках. Не будет пшеницы для Вождя, останутся пустыми закрома — жди друида, который станет сверлить селян таким свирепым взглядом, что какой-нибудь несчастный обязательно упадет на колени и сознается в оскорблении Матери-Земли.

И вскоре друид явился верхом на лоснящейся гнедой кобыле, в развевающемся белом одеянии, с длинной курчавой бородой.

— Мать-Землю нужно умиротворить, — заявил он. — Но никакой жертвы не будет достаточно, покуда не покается тот, кто преступил закон.

Его тяжелый взгляд переходил с лица на лицо. Дети захныкали. Вперед никто не вышел.

— Ваш сосед, увидев выступающие ребра своих детей, укажет пальцем на виновного. Так пусть ему хватит здравого смысла выйти вперед.

Наконец на землю свалилась работница, придерживая руками живот, в котором носила пятое дитя. Она всхлипывала и что-то бормотала, постоянно трогая рукой губы и землю. Наконец стало понятно, что она не всегда закапывала порцию вечерней трапезы, причитавшуюся Матери-Земле. Ногти Набожи впились в ладони: неужели отчаянные попытки матери накормить потомство — большее преступление, чем ее пренебрежение к растущим невзгодам жителей деревни?

Их всех собрали под дождем в Священной роще.

Селяне жались друг к другу под шестью молодыми дубками и одним древним дубом невиданного обхвата. Набожа часто приходила сюда. Мать-Земля казалась ближе среди узловатых ветвей со свисающими с них шарами омелы, среди стволов, покрытых изломами коры, шелковистой от мха, растущего на обращенной к северу стороне. Но сегодня все было иначе: роща казалась темной и зловещей, а почва — более топкой и слякотной, чем пышный, сочный мох трясины.

Когда Старый Дубильщик и Старый Пастух приволокли в рощу блеющую овцу, все взгляды устремились на них. Три здоровых копыта животного упирались в грязь, словно оно знало, для чего предназначен древний каменный алтарь, словно дождь не смыл глубоко в почву кровь, орошавшую плиту.

— Проклятая овца, — прорычал Старый Дубильщик и сплюнул в грязь, а Старый Пастух нетерпеливо и злобно дернул за веревку.

Молодой Кузнец взглянул на друида, чей кивок выражал скорее снисходительное терпение, нежели истинную озабоченность.

— Эта овца не порченая, она сильная матка, — подал голос Молодой Кузнец. — Старый Пастух говорит, ей бы неделю-другую по грязи не бегать, глядишь, копыто и заживет. За последние три года она принесла несколько двоен. Пожертововать такой овцой значит ослабить стадо. Не вижу, почему бы Матери-Земле не удовольствоваться лисицей или зайцем, особенно теперь, когда гниет пшеница.

На мгновение Набожа увидела в Молодом Кузнеце его отца: смелый нрав и ровный, исполненный достоинства голос. Друид вытянул губы трубочкой, выдохнул, словно раздумывая, затем, отмахнувшись от соображений Молодого Кузнеца, стал взбираться на развилку старого дуба. На боку у него висел позолоченный серп. Этим серпом он срезал шары омелы, из которой сплетали венок: так делалось всегда, когда приносили в жертву животное. Он выбрал двух девушек, чтобы держать прямоугольник белого холста, в который упадет отрезанный шар. Взяв полотнище за углы, девушки растянули его. Лица обратились вверх, к дождю и к дубу, на котором друид остро отточенным лезвием отсекал омелу. Люди угрюмо сутулились, переступали ногами в промокших башмаках. Набожа прикрыла глаза и представила широкое крыло Матери-Земли, укрывающее рощу от дождя, а затем веющее над полями, чтобы удалить влагу с пшеницы, ячменя, овса. Но когда Набожа открыла глаза, на нее смотрела все та же унылая действительность. Срезав омелу, друид спустился на раскисшую землю и, соорудив венок, водрузил его себе на голову.