Дети Эдгара По
Шрифт:
Денис бросился на неё, и они стали бороться, вцепившись в труп, — они тянули его, дёргали, и вдруг с тихим сухим щелчком — словно позвонок встал на место — он распался на части. Лохмотья кожи, осколки костей и труха от разложившихся внутренностей усеяли дорожку, а они все трое стояли и смотрели, как ветер носит их туда и сюда, взвихряя и заново расстилая по бетону, словно складывая из них какой-то текст, оставленную трупом шифровку, которую никто из них никогда не сможет прочесть.
Брэдфорд Морроу
Брэдфорд Морроу — автор «Ветви альманаха», «Полей Тринити», «Дара Джиованни» и «Перекрёстка Ариэля», а также ряда других романов, в том числе новейшего, «Пятый поворот», и сборника рассказов «Алкаш». Обладатель многочисленных наград, в том числе литературной премии Американской академии искусств и литературы, стипендии Гуггенхайма, премии «PEN/Nora Magid», премии О. Генри. Морроу стал ещё и детским писателем, написав книгу «Не делал, так не делал», иллюстрации к которой нарисовал Гэхан Уилсон. Основатель и редактор литературного журнала «Conjunctions», он
Сердечный садовник
Я знаю, что умру, как все, и это мне противно, ещё я знаю, что все человеческие существа, когда-либо появлявшиеся на свет, мертвы, за исключением ныне живущих, и это терзает меня и делает любые различия… фальшивыми или глупыми.
Вопреки горю, которое не отпускало меня, пока поезд мчал вдоль побережья, должен признать, что после многолетнего добровольного изгнанничества я испытывал странное утешение при мысли о том, что скоро снова увижу старинный городок, пройду по улицам, на которых протекло наше с ней детство. Представить город лишённым его прекраснейшего цветка, лучшей, тончайшей души было невозможно. И всё же мне казалось, что, обойдя наши с ней излюбленные с детства места и пожелав духу Джули — хоть мне и неизвестно, что это такое, — продолжительного пребывания в каждом из них, я доставлю ей радость. А себе — облегчение. В юности мы заключили договор: тот из нас, кто умрёт первым, постарается остаться по существу живым, ощутимо живым, и ждать другого. Смерти предстояло отойти в сторонку до тех пор, пока не сдадутся обе половинки нашей единой души. Разумеется, мы были тогда детьми, склонными к диким фантазиям. Но договор оставался в силе, и неважно, что я за прошедшие годы перестал верить в духов, сделался скептиком. По правде говоря, я имел весьма смутное представление о том, что от меня требуется. Просто ходить. Гулять, смотреть, дышать, за себя и за неё.
71
Гарольд Бродки (1930–1996) — американский писатель. (Прим. пер.)
По какой-то причине морг всегда рисовался моему воображению в радужных подробностях. Потрясающее неоклассическое здание конца восемнадцатого века, из тёсаного камня, внушительное, двухэтажное, увенчанное сланцевой крышей, с горделивым портиком, опирающимся на желобчатые дорические колонны из мрамора. В окружении огромных дубов и конских каштанов он стоял на одном из самых крупных холмов города, рядом с которым мелкими казались и люди, и все прочие строения, за исключением пресвитерианской и католической церквей, чьи шпили достигали почти такой же высоты. Подумать только, что всё наше детство прошло в нескольких шагах от этого таинственного храма смерти, в том же квартале, и мы любили лазать по окружающим его деревьям, гонять мяч на его бархатистых газонах, играть в прятки среди ухоженных живых изгородей, заглядывать в его окна, чтобы похихикать над разнюнившимися взрослыми. Что мы понимали? Плачут только младенцы и трусы, считали мы с Джули. Мы надрывали животики и писали в траву от смеха, а теперь она сама, набальзамированная, в отороченном строгими кружевами саване, лежит в той же часовне с деревянными панелями, за многочисленными плакальщиками которой мы в годы нашей юности наблюдали с таким извращённым удовольствием.
На службе наверняка будут и мама, и отец со своей третьей женой, Морин. Возможно, придёт толпа друзей Джули, из которых я не знал почти никого, точнее, совсем никого. Я сомневался, что кто-нибудь, кроме родителей, узнает меня, — так давно не казал я своего эмигрантского носа в неколебимой колыбели бескультурья, как я называл свою родину. Жаль, что нельзя присутствовать на её похоронах невидимым, думал я, пока «Акела» летел сквозь прибрежные болота, испещрённые гнёздами ходулочников, скоп, и неимоверными автомобильными свалками, где сумах рос из окон брошенных грузовиков. Как единственный брат Джули и ближайший друг её детства, я знал, каковы обязанности кровного родственника, хотя где-то глубоко внутри я был уверен, что она сочла бы допустимым, нет, даже очень забавным, если бы я предпочёл оплакать её с нашего излюбленного аванпоста в кустарнике под окном.
Когда три десятилетия тому назад я покидал наш дом, то уходил, подняв воротник, и носки моих ботинок твёрдо указывали в одном направлении: прочь. По какой-то невыразимой иронии судьбы, Джули, оставшись дома, сделала возможным мой великий прорыв. Будучи младшим из близнецов — она родилась несколькими минутами раньше, чем вырвался на свободу я, — с ней я как будто оставил частицу себя дома, в Средних Водопадах, в то время как своенравная частичка её души отправилась со мной в Нью-Йорк, а оттуда ещё дальше. Джули не была любительницей путешествий и после колледжа и обязательной поездки в Европу вернулась домой, решив, что должна поддержать маму и помочь ей пережить трудный развод (где ты видела простые? — спрашивал у неё я), а потом просто осталась и прижилась заново, как заново укореняется растение, которому нечаянным ударом лопаты обрубили корешки. Я же, наоборот, уехал навсегда. Тому было много причин, большинство из которых, стараниями в том числе и всепобеждающего, но непобедимого времени, ничего уже не значат.
По негласной договорённости я редко общался с отцом, а с матерью говорил только по праздникам или в периоды семейных катаклизмов, — что, на мой взгляд, одно и то же, — поэтому, когда она позвонила в какой-то неурочный, ничем не ознаменованный день, я, ещё не услышав новость, понял, что случилось страшное. Её голос, дребезжащий, как мандолина по щебёнке, хриплый от многолетнего пристрастия к курению, делал её речь неразборчивой. Если бы мне не было известно, что она в рот не берёт спиртного, я бы подумал, что она крепко набралась.
Ты… умерла, она… ты, твоя сестра…
Я
пытался затормозить поток её речи, но она истерически всхлипывала. Вскоре и я — тот, кто всегда поднимал на смех плакс, — заплакал тоже. Когда слёзы затопили мои глаза, я, не мигая, уставился в немытое окно моего кабинета на крыши домов и водонапорные башни города за ним. Облако — точь-в-точь скрипач, внезапно выдернутый из картины Шагала, где он играл серенады синим крестьянкам и пурпурным козам, и вставленный в раму вечереющего неба, — медленно плыло над Гудзоном к Джерси. Моя Джули, моя вторая половинка мертва. Я сказал матери, что приеду утренним поездом, и наш разговор, если можно так его назвать, кончился так же внезапно, как и начался.Средние Водопады лежат на полпути между Рехоботом [72] и Сегрегансетом, к востоку от Восточного Провиденса, Род-Айленд. Место, которое, что называется, дышит историей. В детстве нам с Джули не давал покоя один проклятый вопрос если есть водопад посредине, то где же водопады по краям? Мы знали, что Потакет означает Большой Водопад, а Потаксет — Малый. Но маленькая, скромная речушка — она протекала вблизи главной улицы нашего города, вдоль ряда старинных магазинов с кирпичными фасадами, прихотливо именуемых центром, — и в лучшие, то есть самые дождливые, дни не заслуживала громкого звания водопада. Никаких других водопадов поблизости не было. Что нисколько не мешало нам с Джули проводить на реке летние дни, удя рыбу (хотя мы даже гольяна ни разу не поймали), или приносить туда плот из перетянутых резиной кусков дерева и наслаждаться жизнью, плавая по холодной мелкой воде. Мы придумали шутку: город называется Средние Водопады потому, что если выплывешь в нём на середину реки — непременно упадёшь. Между собой мы называли его Средние В Воду Пады.
72
Рехобот — город в штате Массачусетс. Далее упоминаются населённые пункты штата Род-Айленд. (Прим. пер.)
Джули, как и я, не была ни особенно красивой, ни совсем отталкивающей. Лица у нас обоих были вполне обыкновенные, из тех, что не привлекают внимания в толпе. Карие глаза, тёмные волосы, светлая кожа. Мы были высокими и худыми, склонными к угловатости. Джули всегда носила практичную короткую стрижку, а я, наоборот, слегка удлинённую, из-за чего, как мне кажется, нас с ней легко было перепутать в комнате с плохим освещением. Как и у меня, у моей сестры-близняшки, да благословит Господь её душу, были худющие ноги с шишковатыми коленками. Она их терпеть не могла — вечно обзывала костяшками или палками для пугала — и из-за них никогда не ездила с друзьями загорать на Винъярд или дальше, в Нантакет [73] . Я к своим ногам относился спокойно, а моря никогда особенно не любил. Двое приличных людей с ровными характерами, крепким здоровьем, ещё не достигшие среднего возраста, мы уверенно плыли по жизни, оставаясь одна домоседкой, а другой — закоренелым экспатриантом, и никогда не вступали в брак. Даже не пробовали. Отвращение, которое мы с сестрой питали к священным узам, вне всякого сомнения, было реакцией на волокитство нашего отца, который переехал нашу мать, как паровоз, и бросил с двумя похожими как две капли воды крысятами на руках. Для Джули, по крайней мере, все эти тревоги, от тощих ног до разбитой семьи, подошли к концу. Будь у меня возможность, я бы с удовольствием отозвал после похорон старика в сторонку и объяснил ему, раз в жизни, как сильно мы с Джул обижались на то, что он не смог по-настоящему быть нашим отцом. Когда поезд подъезжал к вокзалу в Провиденсе, я поймал себя на мысли о том, что бальзамировщика надо было попросить не слишком налегать на макияж. Джули в жизни не пользовалась помадой, карандашом для глаз или румянами. Какой насмешкой было бы отправить её в вечность разрисованной, точно погребальная маска йоруба [74] .
73
Мартас-Винъярд и Нантакет — острова в штате Массачусетс.
74
Йоруба — африканский народ, проживающий в Нигерии, Бенине, Того и Гане. (Прим. пер.)
Осень была в разгаре, и листья, покинувшие свои ветви, безжизненными мотыльками порхали над дорогой на крыльях тепловатого ветерка. Из Провиденса — яркой, обновлённой столицы Океанского штата [75] , — я ехал в Средние Водопады на машине, и уже на городской окраине меня охватило интуитивное предощущение чего-то неожиданного и в то же время желанного, странным образом предвкушаемого. Я как будто перемещался из непроницаемого настоящего в коварную достоверность прошлого. Провиденс с его офисными башнями из сверкающего стекла и фешенебельными фасадами магазинов вырос на месте убогого захолустья, само название которого внушало презрение во времена моего детства, но вокруг Средних Водопадов пейзаж ничуть не изменился. Других машин на дороге не было, и я немного сбавил скорость, вглядываясь в холмистую перспективу нашего с Джул детства и наслаждаясь роскошью новоанглийского осеннего дня. Клин шумных канадских гусей нарушал пустоту ярко-синего неба. Гляди-ка, бахча Боба Трагера, у него мы, бывало, покупали в это время года тыкву, чтобы вырезать из неё фонарь на Хэллоуин. Несмотря на всю сентиментальность этой мысли, не говоря уже о её глупости, мне вдруг захотелось ещё раз прийти сюда с сестрой и выбрать тыкву покруглее, такую, чтобы походила на человеческую голову. И, чувствуя себя совсем глупо, я остановил машину и пошёл бродить по полю меж тыкв, прикреплённых к мертвенно-зелёным пуповинам умирающих стеблей, и даже, наверное, купил бы пару, если бы нашёл продавца.
75
«Океанский штат» — официальное прозвище Род-Айленда.