Дети Хедина (антология)
Шрифт:
Пауза. Недлинная. Он говорит:
– Что такое «рыбалка» знаешь? Хотя откуда тебе…
– Это почему? Даже обидно.
– Да? Ну, расскажи тогда…
– Да ну ее. Не люблю.
– А что любишь?
– Люблю, когда костер горит. И когда пахнет влажным лесом. Весну люблю.
Пауза. На этот раз чуть длиннее.
– В «города» играть умеешь?
– Да.
– А будешь?
– Нет.
– Тогда давай рассказывай что-нибудь о себе.
Сейчас. Разбежалась…
Молчим. Долго молчим. Пожалуй, даже слишком долго. Но я упрямая. Меня
И тогда начинает говорить он:
– У меня родители на Земле. Иногда навещаю. Черт.
– Что?
– Не получается.
– Что?
– Ну чего ты чтокаешь, а? Самочувствие как?
– Нормально.
Вру. Ребро болит. И ушибленный локоть тоже.
– Жаль.
– Почему?
– Догадайся.
А что догадываться? Мы в пространстве. Болтаемся как щепка в омуте. Нет ни ориентации, ни работающих приборов. Тьма. Только немного воздуха в скафандрах. Отсроченная смерть. И самое обидное, никаких шансов самоубиться.
– А ты как?
– Размышляю над вопросом, не снять ли шлем.
– Эй, не вздумай! Ты чего? Помрешь, и я тут сдохну от страха.
– А знаешь, сколько мы уже так висим?
– Знаю.
По датчикам скафа – восемнадцать часов. С минутами. Успели уже и поистерить, и попытаться высвободиться из кресел, и даже поругаться насмерть пару раз.
Это означает, кроме прочего, что запаса воздуха у нас еще часов на пять-шесть. Скафандр рассчитан на сутки автономки. Правда, это если в нем активно работать. А мы сидим, стиснутые конструкциями бота. Ни влево, ни вправо. Ни вверх, ни вниз.
– Скучно с тобой… черт. Там все-таки что-то светится.
– У тебя галлюцинации.
Замолкает. Я опять начинаю проваливаться в весну. Ту, раннюю и холодную, проколотую веточками вербы.
Но это уже сон.
Во сне я вроде бы иду по лесу. Иду, иду. Одна. Так не бывает, а я иду одна и слушаю, как невдалеке перебирает камни река…
– Ставрополь.
Слепая темнота. Трясу головой и понимаю, что она кружится. Еще не хватало.
– Ставрополь.
– Что?
– Заканчивается на «Л». Твоя очередь.
Молчу.
Этот тоже молчит, но я слышу в наушниках его дыхание.
– Ну, давай.
– Что давать?
– Говори. Город на «Л».
– Ленинград.
– Такого нет. Есть Петербург.
– Какая разница?
– Назови другой.
– Лондон.
Молчит теперь он. И в этом молчании есть что-то недоброе, неправильное.
– Эй. Ты как?
– Шшшша… все нормально.
Нормально. А с чего я решила, что Этому во время столкновения досталось меньше, чем мне? Но тогда чего он молчал-то?
Хотя какая разница. Я тоже молчу.
– Повернулся не… не очень удачно. Какая буква, говоришь?
– Лондон. «Н».
– Норильск.
– Калининград.
– Дели.
Не хочу больше. Так нельзя.
– На какие-то глупости тратим последние часы. Ты подумай…
– А на что их еще тратить? …Иркутск.
– Ковров. На что угодно. Не знаю. Только не на это. Это как-то не по-человечески, что ли? Неправильно.
Снова
возится на своем кресле. Слышно, как оно, бедное, калечное, скрипит.– А что правильно? Плакать и биться в истерике? Воркута.
– Воркута – это очень уместно. Говорят, туда когда-то преступников ссылали. Навсегда.
– Не только преступников. Не отвлекайся.
– Астрахань.
Спереди что-то с треском рвется. Дыханье у Этого сбивается, но я не встреваю, а терпеливо жду, что скажет. А смысл встревать, если помочь все равно ничем не смогу?
– Я там был. Правда, весной. Там красиво… Норильск…
– Было.
– Что «было»?
– Норильск мы уже называли.
– Подожди.
Ему больно. У меня мурашки по коже от понимания, что ему больно, а он там возится. Наверное, свой загадочный свет пытается найти…
Возня перемежается шипением и едва слышной бранью.
В конце концов я не выдерживаю:
– Эй, поосторожней там!
– П-порядок.
– Чего шепчешь?
– Прядок, говорю, а, черт.
– Что еще?
– Ногу. Отсидел. Смешно.
Замолкаем.
Иду по лесу, среди вербы и осины. Под ногами – мох. Иду на отблеск костра. У огня кто-то греется, сидит ко мне спиной. Вот-вот начнется дождь. А может, снег.
Над костром котелок. Жрать хочется неимоверно. Вот я сейчас окликну рыбака, и он обернется. Я обязательно попрошу у него ухи. Он поделится, ведь он не жадный. И не грубый. Это он мне специально грубит. Чтобы… не знаю что. Ну, чтобы я злилась, наверное. И не боялась. А мне чего бояться? Я в лесу не боюсь. Я в космосе боюсь, но здесь-то не космос.
– Эй! Здравствуйте!
Вот сейчас он обернется, и я наконец увижу его лицо.
– Эй, ну что вы молчите, я же вас зову…
Подхожу к костру. А там нет никого. Куртка чья-то висит на колышке. Да сверху шапка еще привешена. Все мокрое. Все сохнет. И вдруг понимаю: все это – мое!
Только откуда-то сбоку, оттуда, куда я почему-то не могу повернуть голову, хриплый встревоженный голос:
– Не спи, не спи, слышишь? Ну, просыпайся, черт бы тебя побрал… ну пожалуйста. Просыпайся, девочка, давай! Я не смогу…
Весна меня отпускает. Неохотно, исподволь. Вновь ощущаю свое затекшее, закаменевшее в одной позе тело.
– Я тут.
А у меня голос тоже стал хриплый. Сколько я спала? Ого. Час.
– Слава богу.
– Извини. Задремала. День был тяжелый.
– Понимаю.
– Я…
– Шшшш… тише. Я тут.
– …есть хочу. Неимоверно.
– У тебя в скафе что-нибудь наверняка есть. Поищи…
– Эээ… «то, что ты выслал на прошлой неделе, мы давно уже съели»… я не думала, что мы так долго тут…
– Ничего. Терпи. Немного осталось… Как тебя занесло-то сюда? Вроде не курорт?
– Не курорт. Мне статью заказали. О том, как живут и на что тратят свой досуг работники внешних баз… Тебе смешно. А я и не хотела сначала, а потом подумала, правда же интересно. Вот у них смена заканчивается и что дальше? А еще интересно, какие есть традиции… и…