Дети, играющие в прятки на траве

То ли делает людей ужасно неприятными, хоть караул кричи, да… то ли там других, порядочно-нормальных, и не держат. У меня отец свихнутый, это точно. Иногда и ласковый, и по головке гладит, и подарки дарит, а то вдруг накатит на него, и эдак глянет на тебя, без повода, без перехода, что аж холод во всем теле, сердце замирает, я тут даже раз описался от страху, ну никак не мог с собою совладать. А глазки у него елейные становятся, какие-то округло-неподвижные, и подлость в них — по самый край, подставь ладонь — ручьями побежит. Презрение и подлость. Чувствуешь себя нечеловеком под таким вот взглядом, в чем угодно можешь тотчас же сознаться, в любой пакости, любой напраслиной готов себя покрыть, лишь бы не видеть этих жутких глаз. И неожиданно отец хохочет: «Как я, брат, тебя, а?! Это я, мой милый, тренируюсь, ты уж извини. Работа!» Я не то что не любил отца, но — как бы это поточнее? — никогда не обожал. И даже, кажется, не уважаю. Понимаю: мне должно быть стыдно. А вот… Он и маму сколько раз пугал, она однажды рассердилась и решила уходить, серьезно, насовсем, но он ей что-то на ушко шепнул, мамуля побледнела и — осталась. И не помню случая, чтоб после этого она роптала. Хотя папочка своим привычкам изменять и не подумал. Мне тогда лет шесть, не больше, было. И с тех пор мы жили дружно, и секретов от отца ни я, ни мама не держали. Да и какие там секреты?! От людей я слышал: он и камень мог заставить говорить. Тяжелая работа. У себя он был большой начальник, строгий, беспощадный, а по их терминологии, не слишком мне понятной, — истинный вожак людей. А я был, значит, сыном вожака, единственным, а мама — вожаковою подругой, да, подругой, не женой. Почетно! Вожаки ведь нас, людей, всегда спасали. Ну, от всякой нечисти — от биксов (био-кибер-сапиентов, как их называли по-ученому, об этом в старой неофициальнойкнижке говорилось, я ее случайно у отца нашел и прочитал тайком, без спросу) и от тех, кто биксам помогал, потворствовал, сочувствовал хотя бы. Людей не так уж много (никакого здесь секрета), у людей есть светлый путь, отмеченный прогрессом, и нельзя, чтобы какие-то уроды, пусть они сто тысяч раз кричат, что исторически должны продолжить наше дело, что мы сами в трудную минуту породили их, разумно-совершенных, — да, нельзя, чтоб эти все уроды (а их много) грязными ногами попирали наши достижения. Это я усвоил с детства, еще в школу не ходил, но уже все-все понимал как надо. Шутка ли, онихотят нас сделать лучше! В смысле — нашу жизнь облегчить, разгрузить нас, что ли, от забот, которые теперь нам непосильны. Мавр сделал дело — может уходить в тенек. Другие продолжать пришли — им, понимаете ли, лучше знать, сподручней и виднее. Чушь! Мне почти пятнадцать лет, и у меня мозги неплохо варят. Я и сам во многом разберусь, не выношу подсказки. Значит, так. Все эти биксанугые (я сам придумал прозвище, чем искренне горжусь) явились поначалу, чтобы попросту помочь нам: в производстве много трудных мест, одни планеты Солнечной системы чего стоят, их осваивать — кишки понадрываешь. Биксов, стало быть, нарочно создавали для тяжелой черновой работы, ну, и если надо быстро что-нибудь скумекать в трудную минуту… И вот эти нелюди (как папа называет, эта рвань) — вдруг заявляют: все, мол, ваш, людской, прогресс закончен, ни черта вы дальше не сумеете, одно топтание на месте, человеческий барьер переступить нельзя. И чтобы разум не угас, познание не прекратилось, надо эстафету срочно передать, иначе… Исторически ведь все закономерно: другая разумная формация сменяет прежний, устарелый разум, ограниченный в своих потенциях. Мол, сами люди, вовремя почувствовав, что ожидает их, создали продолжение свое и наделили свойствами, какими обладать по собственной природе не могли. Ишь — не могли!.. Да человек всесилен! Это-то я знаю точно. Человек — венец всего. И это не мои слова, и биксовские рассуждения не я придумал. Это старшие и умные товарищи мне говорили, гости моего отца. Настолько человек всесилен, что и биксов для себя в конце концов сварганил — для утилитарныхнужд. И только! А теперь вся эта рвань вдруг возомнила, что идет на смену нам. Ашиш! Не будет новой расы — никогда. Есть человек — и этого довольно. Земля — человеку! Вот правильный девиз. Испокон веков Землей распоряжались люди, и терпеть, как во владения людские лезут эти чертовы миссионеры высшего, по их дурацким представленьям, разума, — нет уж, увольте. Это надо пресекать, бороться беспощадно. Земля — человеку, и познание — человеку, и мораль — человеку, и Вселенная — тоже. Вроде бы — куда яснее. Так ведь нет, находятся порой и среди наших умники, которые окрылены поганой верой, попирающей священные устои, не желают видеть перспектив, готовы аж до посиненья умалять величие людского рода, лишь бы протащить и утвердить тлетворную идейку: биксы — вот спасенье, нам без них придет конец. Готовы лебезить и пресмыкаться — перед кем?! И, главное, какая выгода? Самим, что ль, утвердиться? Вздор! Все на Земле равны, и силы благоденствия стоят на страже, не допустят никогда… Опять же, я все это не придумал, знающие люди объяснили, даже указали пальцем: вон — предатели, держись от них подальше, малый, ну, а в случае чего — не бойся, сообщай, мы быстро отщепенцев урезоним. Враги рода человеческого, и притом единокровные, свои, родные — это же уму непостижимо!.. Я знаю, они действуют секретно, прячась, сообща, из-за угла — и тем они страшней. Их очень трудно обнаружить, но ведь — надо! Сам я биксов не видал ни разу. В нашей местности их нет, так уверяют. Говорят, часть выгнали совсем с Земли, а часть осталась все-таки, и их не слишком мало, даже много, если вычислять в процентах, разве что разбросаны по всей планете. Научились, мне отец рассказывал, подлаживаться под людей, и просто здорово у них это выходит, так что иной опытный сотрудник, профессионал — и тот не сразу может отличить. Есть, правда, признаки — отец не стал распространяться, это, как я понимаю, тайна, но предостерег меня: чуть что покажется противным, странным, необычным — не молчи. Все честные, порядочные люди так себя ведут. Бывают, разумеется, ошибки — как без них? — однако надо постоянно помнить: лучше ошибиться раз, чем вовсе проморгать. Нет никаких гарантий: может, по соседству, рядом, ходит самый натуральный скрытый бикс — и твой, и наш первейший враг, — и если вовремя его не обнаружить, то потом с ним бед не оберешься… Пусть не бикс, а только биксанутый, лишь сочувствующий тайно — тоже скверно. Ренегатство, по словам отца, необходимо пресекать немедля. Он-то знает. Работенка у него такая. Трудная, опасная. Они там все герои, как мне кажется. А уж вожак людей — герой вдвойне!.. Вот потому-то он и свихнутый, и смотрит по-чудному, словно и в тебе пусть ничего пока не видит, но всегда готов заметить червячка, которого ты сам, быть может, и не чувствуешь в себе, а он тем временем тихонько душу разъедает… Прямо жутко делается от одной лишь мысли, что и ты вдруг — бикс или какой сочувствующий. Жить порой не хочется, настолько страшно… Ну, а вообще, мы все друг друга любим. Так у нас заведено. Боимся — больше для порядку, чтобы чувства не грубели и не обрастали жиром. Нынче время трудное, и люди все должны быть вместе, навсегда — большая дружная семья. Я в школе так однажды и ответил. «У вас большая семья?» — спросил на уроке учитель. «Да, — сказал я, — большая дружная семья. Вся Земля». Учитель отчего-то долго, испытующе смотрел мне в глаза, сведя брови к переносице, точно докапывался до чего-то там в моей душе, и поневоле удивлялся, но потом лицо его смягчилось, он улыбнулся и кивнул: «Ишь ты, орел!» И я с достоинством ответил: «Да. А разве вы не знали?» После я об этом дома рассказал, и папа с мамой долго хохотали. А через день к нам в класс пришел другой учитель, объяснив, что прежний заболел и, видимо, надолго. Странно. На Земле сейчас вылечивают сразу, чем бы ты ни заболел, да и болезни — редкость. Говорят, их не было бы вовсе, да вот биксы окаянные какую-то паршу в себе несут, неведомую людям, и к тому же тайно у себя в лабораториях разводят разные микробы, вирусы растят, чтоб человечество под корень подточить. Короче, к нам учитель больше не вернулся. Может, умер, я не знаю. Может быть, сменил профессию — такое хоть не поощряется, но если вдруг приспичило… Запретов специальных нет. Люди у нас в целом серьезные, преданные делу, вдумчивые, хотя ведь и дурачиться никто не запрещает. Пожалуйста. Иначе разве стал бы мой отец ни с того ни с сего хлопать себя по заднице и, подмигивая всем, орать: «Банан, басурман, барабан»?! А уж как гости соберутся, так он — моментально. И всем весело. Мне страшно. А всем — весело. Тайный язык у них, что ли, такой? Потому что в ответ обязательно тоже кричат: «Хрюлики, дрюлики, бе-бе-бе!» В последний раз они особенно усердствовали и уж до того кривлялись — взрослые же люди! Словно праздник отмечали. А до праздника Отпора оставалась, между прочим, целая неделя. И был совершенно заурядный день. Предпоследний день лета, последний день блаженного ничегонеделанья — вот завтра будут хлопоты, дежурные приготовления, — а так, отличный день, когда ты можешь еще многое успеть и столько начудить такого, чего за долгий год занятий в школе и на тысячную долю сделать не сумеешь. И тут, словно нарочно, к моему отцу нагрянули «ответственные гости». Нет, мне позволялось уходить потом, но поначалу, как воспитанный ребенок (все еще «ребенок» — для любезных папы с мамой), я обязан был сидеть со всеми за столом и, набираясь опыта, выслушивать разумные, нуднейшие беседы. Иногда я не выдерживал, встревал с каким-нибудь вопросом — типа: «Правда, к звездам не летают?» или «Почему мы живем здесь, а не на Марсе?» — и все наперебой мне начинали отвечать, нить разговора, общего, как правило, терялась, возникали очаги отдельных маленьких бесед, и тут я мог спокойно вылезать из-за стола. Воспитанному мальчику здесь делать больше было нечего. Со временем такую технику «отчаливания» я довел до совершенства. Разумеется, пока был маленький. Потом-то стало тяжелей — я мог уже и должен был, по мнению отца, не задавать дурацкие вопросы, а участвовать и в прочих разговорах, чтоб уметь ориентироваться. В чем? А просто в бестолковой нашей жизни. В бестолковой взрослой жизни, на которую мне было наплевать. Покуда — наплевать. Отец такие посиделки называл «сыновним приобщеньем». Тоже — изобрел!.. Обычно приходили люди, мне знакомые. Эллерий, например, начальник внутренней охраны всех начальников округи, дом его был по соседству с нашим — прямо крепость, а не дом! Историк войн и затяжных конфликтов с биксами (чего-либо иного, между прочим, и не наблюдалось никогда) Акакий Чжан Микита, за глаза известный всем по кличке Туй. Он только-только занял в Академии вакансию — «полезный академик». Мой отец гордился дружбой с ним, заискивал, наверное, боялся. У Микиты были пятеро детей — все дочки — и невероятно длинная и тощая жена, всегда сердитая, с колючими глазами. Дочек я не выносил: близняшки, на год меня старше, они вечно ссорились друг с другом и нахально лезли с поучениями, будто я совсем балбесом рос. Не знаю почему, но Чжан Микита приводил к нам дочерей по очереди, эдак раз в три месяца, и потому всех дочек сразуя еще не видел. Это, правда, не мешало мне при встрече тискать каждую из них (святое дело, пропустить нельзя!) — они хихикали, но не сопротивлялись и конечно же (ну дуры дурами!) пытались даже в этих обстоятельствах давать полезные советы. И за что такое наказание родителям?! Семей с большим потомством сохранилось мало, тут уж Чжан Микита всем утер носы. Еще к нам заходил частенько вечно напомаженный, румяный О’Макарий, в прошлом — крупный олимпиец, всем известный шулер-картежники немножко клептоман. Отец его при всех тихонько задирал и говорил, смеясь: «Ну ты и гад». Я слышал, О’Макарий раз пятнадцать в шутку доносил на все наше семейство — так, по разным поводам, — за что отец (плевал он на достоинства и силу олимпийца!) обязательно ловил его и крепко мордовал, как сам он после объяснял, конечно же шутя… Да, было время, этих шуток я не понимал. Чего-то все боялся. Но с таким отцом мы с мамой жили как за каменной стеною. Кстати, О’Макарий тоже где-то занимал немалый пост и тоже был вожаком людей. У нас в округе он заведовал всем, связанным с водой. Любил меня пугать: «Что, отключу — и будешь целый век ходить чумазый. Девки станут убегать за километр. Вонючий будешь и в парше. А? Чтобы не было такого, ты — учись. Глядишь, меня общеголяешь, мне какую-нибудь пакость сможешь учудить. Чем плохо, а? Учись, учись, брат Питириша не покладая рук, чтоб извилины потели, каждый день учись». А я и так учился, и совсем неплохо. Уж по крайней мере кое-что я знал получше, чем он сам.

Бывали и другие: Фока, по прозванью «пропедевт» (я долго полагал, что он обычный импотент, — отсюда, стало быть, и кличка), а он и вправду пропедевтом был, трусливым буквоедом, и любимыми его словами были: «Вот придут и спросят…» (я не удержался как-то и полюбопытствовал: «А кто придет и о чем спросят?», на что он, строго поглядев на меня, глумливо отчеканил: «Маленький такой, а демагог… Придут — и спросят!»); проповедник Клярус (он без устали клеймил поганых биксов и повсюду проповедовал борьбу до самого конца, его потом зарезал кто-то); окружной глава охраны силовых подстанций Сидор-шах (оригинал — они с женою вырастили дочку в колбе, чтобы точно знать: их чадо — стопроцентный человек, с большой, как говорится, буквы); и еще какие-то знакомые к нам приезжали, я уже не помню — кто. И даже лица их забыл. Так, в памяти осталось: почти каждый день, иной раз чуть ли не с утра до вечера, а то и до глубокой ночи, собирались все, пока погода позволяла, на веранде за столом, вокруг шумели ветви, пели птицы и текли неспешно разговоры. Очень важные и нужные, наверное, и даже точно: время было неспокойное, и следовало постоянно находиться начеку.

В тот раз, еще до появления гостей, я пообедал в заведенный час и по тому, что к общему столу меня не пригласили, догадался: будут говорить о чем-то неприятном и значительном, совсем не предназначенном для детских непонятливых ушей. Я, правда, представлял — о чем: естественно, о биксах, о сочувствующих, о тревожной обстановке в мире, но, судя по всему, какие-то детали я не должен был услышать — воспитание, конечно, воспитанием, а, неровен час, болтну, сам не заметив, и пиши пропало. Так что я не обижался. Да к тому же Минку, дочку Сидор-шаха, тоже выставили вон с веранды. Минка мне ровесница, но если я и ростом, и сложеньем как-то все еще не вышел, то она девица — ого-го. Мы с ней однажды раздевались — за кустами у реки, и тут она мне показала все да научила целовать в хорошие места — ой, я аж чуть совсем не спятил, и озноб меня бил целый день потом, как будто заболел я или перегрелся. После мы опять ходили к речке, тоже было все отлично, но уже не так, как в первый раз, — привычней стало, что ли. В город летом мы не ездили, болтались по своим коттеджам, на природе, воздух чистый, жаркая пора, народу в общем-то немного — времечко такое, все напуганные были, по домам сидеть старались, выбирались только по делам, поэтому себя мы не стесняли — ни в поступках, ни в одежде, ни в своих ребячьих играх. До того наглели, что по полдня вообще носились всюду голышом. Компания была невелика: мы с Минкой, девочка Праксюша и еще мальчишки — Рамбик и Харрах. Вот так все голые и кувыркались у реки. Ну, Минка-то тем летом трусов вовсе не носила, и Праксюша тоже — мода, говорят, пришла такая, чтобы без трусов (оно полезно: ничего не преет, свежий воздух овевает, и застоя кровяного нет), а сверху только маечка не бог весть какая и длинная, туникой вроде называлась. Я в эдаких нарядах видел даже тетечек по тридцать лет. И эту моду прививали, потому что, слышал, стимулирует она рождение детей, а дети исключительно нужны, их мало, слишком мало, а ведь им, как повзрослеют, с биксами бороться. И не просто — побеждать. Необходимо поголовье воинов. Конечно, можно и в пробирках или как еще там, но не все родители хотят (по слухам, в колбах-то друг друга биксы и растят, а им уподобляться — срам!), да и учитель на уроке про какую-то евгенику нам долго толковал. Короче, если я все верно понял, в колбе — хорошо, но, чтобы вид мог сохранить способность к положительным мутациям, привычно, по старинке — все же лучше. «Человеку — человеческое!» — видел я такие лозунги не раз. Мол, биксам даже скотство распоследнее дозволено, пускай их, а вот людям — не к лицу совсем, им надобно беречься и ценить в себе все человеческое, от природы данное. Иначе долго не протянем. Вот почему на наши с Минкой глупости никто не обращал внимания, а ежели и наблюдали втихаря, то делали, похоже, вид, что ничего не замечают — ну, не вообще, а только, так сказать, предосудительного. Мама как-то говорила: «Нравы изменились… Стали человечней». Может быть, ей лучше знать… Короче, вытурили нас из-за стола, и мы тогда — вот умники! — взобрались с Минкой высоко, на крышу над верандой, и затихли, обжимаясь так и сяк, на самом солнцепеке — хоть и предпоследний летний день, но жаркий выдался, на славу. А чтоб лапаться да целоваться в разные места — ей-богу, много шума создавать не надо… Мы ж не бегали по крыше, как котята! Папа, если б вдруг узнал про наши игры, непременно бы сказал: «Кретински развлекались. Правильно. Вы — дети, вся надежда наша. Эта рвань так не умеет. Банан, басурман, барабан!» И был бы, несомненно, прав. Нас-то вряд ли кто оттуда, снизу, замечал, зато мы с крыши слышали все очень хорошо. Ни чуточки не напрягались специально, чтобы разобрать какой-нибудь особенный секрет (да нам и в голову не приходило, что беседа-то и впрямь секретная!), нет, разговоры говорились, мы на крыше занимались своим делом, но ведь, хочешь или нет, слова чужие все равно невольно западали в память.

— Так и будут нами помыкать? Так мы и будем жаться по углам?! Законы законами, да ведь терпению тоже приходит конец. Хватит сидеть сложа руки! — долетел до меня тонкий, почему-то всегда очень веселый голос Чжан Микиты. — Пора уже что-то решать. Ставить точки над «i»! Или мы, или нас. И нечего сусальничать. Довольно!

— Интересно, интересно… На нынешнем братоубийственном этапе всеобщей борьбы за мир историку войны захотелось порядка, — насмешливо пробасил Эллерий. — По-моему, давно уж все предрешено. Бесповоротно. И, заметьте, не мы начинали. Нас вынудили защищаться.

— Эх, паскудное это словечко — «война»! — пафосно заметил Сидор-шах. — Нелепое, по правде говоря. Долгонько же мы жили без нее. Века, поди, а?

— Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, — невпопад заголосил Клярус.

— А что такое «бронепоезд», позвольте вас спросить? — язвительно встрял О’Макарий.

— Это… это… ну… — смешался на секунду Клярус, — очень древнее понятие. Из категорий мироздания… скорее всего, так. Короче, агрегат. Как дедник у тебя на чердаке, но только у него пульсатор в десять раз мощнее.

И дальше — это можно было и заранее предполагать — с веранды полилось громкое ритуальное пение. Слов, а то и целых фраз, наверное, никто порядком и не понимал, по крайней мере их начальный, сокровенный, как любили уточнять гости, смысл, однако ж — пели. И я знал, что вырасту — и тоже буду петь вот так. Чтобы ничем среди людей не выделяться, чтобы каждый рядом чувствовал: я — свой. Хотя и ни хрена в словах не понимаю. Где они только эту песню раскопали?! Не иначе как блаженный Клярус выискал в архивах — он в таких делах изрядный дока, вечно что-нибудь отыщет и давай мозги всем подряд полоскать. А насчет большого дедника на чердаке у О’Макария он все-таки загнул: я туда лазил пару дней назад — стоит, конечно, но ужасно неказистый, устарелая модель (в «Полезном словаре вооружения» картинка есть), десяток человек прихлопнуть можно, это уж от силы. А вот у самого Кляруса в кустах недалеко от дома припрятана такая штучка — будь здоров! Я думаю, он этим ледником один за всю округу отбиваться может. Да у всех, если копнуть, чего-нибудь припасено! Порядки это запрещают, так что, обнаружь вдруг биксы у кого-нибудь из наших дедники или убойлеры поменьше (пусть хоть самые паршивые, карманные, неважно), криков и скандалов будет — на всю Землю. Да ведь каждому известно: надо биксу совершенно чокнуться — соваться к нам. Я за все мои неполные пятнадцать лет не помню случая, когда бы биксы здесь свободно появлялись, и не только здесь. Запрета нет, мы в школе проходили — даже Уния (а по-другому — Декларация) какая-то была: мол, все вопросы решать мирно, полюбовно. Но какая, к черту, Уния — я слышал, биксы сами первые плевать хотели на нее. Отец мне говорил: вооружились до зубов, засели где-то у себя и выжидают. Что же, нам — чуть что — и лапки кверху? Нет, мы за себя сумеем постоять, пусть не надеются… А то, что катавасия вот-вот начнется — это каждому известно. Тоже мне, секрет Полишинеля!..

— Мы тянули, как могли, — раздался хриплый голос Сидор-шаха. — Пытались так и сяк… А толку? Надо было — сразу. Когда только начиналось. Много лет назад.

— Все мы умные задним числом, — хмыкнул отец. — Красивая была затея, никого не возмущала. М-да… Ведь создавали их для дела. Помощников в них видели.

— Помощников!.. — презрительно заметил О’Макарий. — Это как взглянуть. Иные умники придумали совсем уж славно: не помощников — рабов. Нет, как вам это нравится?! Единая Земля, оплот культуры — и пожалуйста.

— Вот я бы этих умников… — свирепо прорычал Эллерий. — Всех! И вообще… Вот этими руками, не чинясь, башку бы раскроил тому, кто это выдумал. Неужто все такие были идиоты, что кивали и поддакивали: дескать, ой, как хорошо!.. Чуть-чуть вперед бы заглянуть — поди, и недосуг, мерзавцам, было! Им — потеха, а расхлебывать-то — нам!..

— Известно: о потомках только на словах пекутся, — поддержал коллегу Сидор-шах. — А после это обзывают эстафетой поколений… Срам!

— И обратите-ка внимание, — промолвил Клярус, добавляя в голос вкрадчивые нотки, — многие еще в какой-то сонной дреме пребывают. Уповают… Оптимисты чертовы! Надеются: все будет хорошо, все образуется… А как же! С неба свалится — само собою… Вот когда поставят всех нас в стойла, кинут жвачку, чтобы не подохли, да позакрывают двери — чтоб не лезли со своим людским убожеством куда не след, — тогда совсем иначе запоют. Орать начнут от горя и бессилия. Да будет поздно… Мы ж своей Истории лишаемся, нас всех постыдно отлучают от прогресса! Именно! Мы — пережиток, а они — великая космическая раса. Ничего себе! Они — созданья наши, существа утилитарные, бездарные по сути, даже к детородству не способные!..

— Ну, ты немножечко хватил, дружище, — возразил отец. — Утилитарные — да, но бездарными я их не стал бы называть. Нет. Они… попросту другие. Так задуманы, такими созданы… Поэтому умеют то, что мы не можем. А что можем мы — ихне интересует. Изначально. Разные у нас задачи. Для того-то биксов и внедрили в этот мир…

— Да ты, никак, их защищаешь, а, Прокоп? — невольно встрепенулся О’Макарий. — Кесарю — кесарево, да? Они нам не помеха, и у них — свой путь? Однако вспомни Декларацию: они нас там растерли в порошок. Ну, хорошо, не в порошок, но ножки вытерли об нас изрядно. Оставайтесь, значит, со своей Историей, живите дружно, а в прогресс, голубчики, не лезьте — вам в дальнейшем он не по зубам. Закон развития таков, что мы приходим вам на смену. Чей, прошу прощения, закон? Их собственный? А мы при чем тут?! Изумительно! Все пляшут и поют! И ты, Прокоп, их защищаешь? Это, знаешь ли…

— Давненько я тебе, по-моему, мордасы не массировал, а, дорогуша? — заревел отец. — Не подправлял чеканный профиль?! Ну, так я…

Когда отец мой злился, говорить он начинал до ужаса бездарно. Мама сокрушалась: лезет из него дурное чтиво. А мой папочка и вправду книг хороших не читал — не принимал душой, и все тут. И меня сопливцем обзывал, когда я что-нибудь серьезное в библиотеке брал. Ты, говорит, как эти — умные, которые жалеют биксов; слушай, а ты сам, неровен час, не бикс? И хитро так посмотрит на меня: мол, что молчишь, козявка? Я от этих его слов пугался, плакал, а он только хохотал. Конечно, в наше время, в этой трудной обстановке, ему нужно было что-нибудь попроще, поспокойней, чтоб от дел не отвлекало. Он руководил — вожак людей, не шутка! — и рефлексии слюнить (его же выражение) не мог себе позволить: нужен был прямой характер, цельная натура и стальная воля. Я его за это уважал. И тоже изучал, бывало, дребедень, которую он мне подсовывал. А что же делать — приходилось, незачем сердить любимого отца!.. Хотя на самом деле я любил читать другое. Но это мне уже советовал Харрах, приятель мой. Его родители так завели: и сам умей, и научи другого. Люди очень добрые, однако — странноватые, не без того. Себя они мудрено величали: воодушевленные. Чем — или кем? И на какие подвиги? Не знаю… Я у них частенько сиживал, и папочка Яршая, да и матушка Айдора все меня выспрашивали, как у нас и почему, и сокрушались: бедненькие, дескать, а кто именно, я так понять и не сумел. И в школе тоже глупости какие-то читать велели, очень нудные, и все — до ужаса похожие. Я даже думаю: а может, их один-единственный трепач и сочинил? Об этом в школе я не говорил, само собою, но с Харрахом мыслью поделился. Нет, сказал он, люди сочиняли разные, а то, что все похоже, — это специально, чтоб, читая, ты не отвлекался. Ну и ну!.. А как тут не отвлечься, я не представляю, когда вставишь блок-кассету, глянешь на голографический пример — и прямо зубы от скучищи начинают ныть. Нет, я не возражаю, были и должны быть главные, особенно полезные предметы, время сложное, и надо думать просто, без заскоков, надо точно представлять, что тебя ждет, в какие игры предстоит играть и как добиться полноценного успеха в скорой битве за святую человечность (это не мои слова — из книги). Но одни названия, мне кажется, любого отпугнут: «Будь стойким и смелым», «Дело каждого», «Шагаем все вместе», «Сильные и ловкие — наша достойная смена», «Всегда начеку», «Расти бойцом» —и многое другое, в том же духе. И нигде, ни разу — что-нибудь про ум, про знания, про доброту, любовь к родителям, в конце концов! Нет, только ловкий, сильный, непреклонный — только это. Я не знаю, может, просто возраст у меня такой — романтики и благородства не хватает, хочется возвышенных идей, красот дурацких. Вероятно, подрасту, умнее стану — и пройдет. Должно пройти. Поскольку не до этого сейчас, не время. Нам бы выжить на Земле, всем людям, победитьбы эту нечисть. А ведь тоже — от людей не отличишь, похожи как две капли, нужно очень долго вглядываться, подмечать детали, всякие нюансы в поведении, манере говорить и думать, а потом анализировать, сопоставлять, да просто иной раз толково интуичить, чтобы разобрать в итоге. Это очень сложно. И — необходимо. Потому что, если мы не сможем одолеть их, нам придет конец. Похоже, Клярус правду говорит: поставят всех нас в стойла, кинут жвачку, и будем доживать мы свой печальный век, отменно сытые и навсегда дурные. Конечно, что-то будет все равно происходить у нас здесь, на Земле, но на дорогу полноценного прогресса нас уже не пустят. Даже возмутительно такое слышать: мол, свои возможности мы исчерпали. Дудки! Человек — велик! И мало ли что биксы там болтают. Им-то выгодно, чтоб каждый так считал. Я уж молчу пока, ни с кем из взрослых не делюсь, но, кажется, Яршая, папочка Харраха, на эту удочку чуть-чуть попался. Иначе стал бы он мне говорить: а вот не кажется ли, Питирим, тебе, что этих биксов сотворили не случайно? И не как помощников на каждый день, на данную минуту, а с прицелом в завтра, ибо ведь не все-то человек сумеет сделать так же хорошо, как биксы? Это важно понимать: без них уже не обойтись, а дальше будет хуже — биксам так или иначе разные задачи, становящиеся все сложней, придется взваливать себе на плечи. Плохо это или хорошо, но наконец-то человек почувствовал в своей природе ту слабинку, при наличии которой далеко не убежишь. Открылась брешь — и ее надо закрывать. В исконно человеческих пределах развиваться нам теперь куда труднее. Раньше было проще, мы об этом даже и не думали, а нынче времена переменились… Вот такие разговоры. Я, как помню, рассердился: мол, вранье, бороться надо, человек себя еще покажет! А Яршая грустно поглядел так на меня и ответил: «Жаль, что вы растете неучами, дети. Вас учат смотреть в завтра, драться за него сегодня, а тому не учат, что еще есть целая культура позади, которая как раз определяет — будет это завтра или нет, хоть ты до посинения борись. И вся проблема в том сейчас, чтоб выяснить: то, чем живем мы, ценно абсолютно либо в этом есть много такого, что не нужно, что в дальнейшем только помешает нам в развитии — не просто, а как вида человеческого, помешает быть действительно людьми. Настало время непредвзято проанализировать доставшуюся нам культуру и осмыслить все ее детали — очень тщательно, любовно, шаг за шагом… Скоро придется доказывать свою человечность, и не с оружием в руках — стрелять и обезьяна может, — а с тем славным багажом, название которого — Культура. А всего в багаж не запихнешь. Только главное, самое ценное. Без чего мы и вправду не люди. Хлама-то набралось — ой-ой-ой, но отчего-то многие считают, будто он и есть основа нашей жизни. Вздорная, порочная идея! Шелуха — плохое наполнение чего угодно, в ней погрязнуть — и в итоге сгинуть — легче легкого. Ведь биксы, ежели взглянуть со стороны, весьма напоминают нас, и тем не менее они — другие, жизненные ценности их очень близки нашим, но при всем при том — не наши, и хотя их цели — как бы продолжение людских, шагают биксы по другому, своему, пути. Вот тут бы нам не потеряться и не сбиться на чужую колею. Конечно, биксы по своим параметрам — мыслительным, физическим — во многом превосходят нас, и ничего тут не попишешь, но и путь людской отнюдь не завершен. Представь себе: у человека — две руки, а этого ему для дела маю. И он отращивает третью — с двадцатью, к примеру, пальцами и восемью суставами. Недурственная штука, согласись. Сама по себе она проворней и сильнее каждой прежней руки. Но что, те две старые от этого сделались хуже? Ничуть. Они тоже могут развиваться и совершенствоваться. Просто они не будут и не должны выполнять работу, предназначенную для третьей, новой руки, только и всего. Не бороться надо, а понять. Когда нет воли к пониманию, всегда ступают на тропу войны. А это — явный признак слабости. Того, кто жаждет конфронтации, всегда легко взять голыми руками — он и не заметит… Система «либо — либо», столь поощряемая горе-теоретиками, ни к чему хорошему не приведет. Это путь к катастрофе. И в результате мы получим общий разоренный дом — один на всех, а если говорить точнее, то один — ни для кого». Я мало что из этих рассуждений понял, хотя все запомнил. Ну, запоми-нать-то меня в школе приучили — будь здоров! Я лишь сообразил, что говорит Яршая малость ересь, непотребство, от которого до трибунала — только шаг. Поэтому с ним спорить я не стал. И за себя, по правде, испугался, и не очень-то хотелось подводить под монастырь хорошего и доброго соседа. Я ведь чувствовал: начни я спорить — сгоряча он мне такого тут наговорит!.. Я даже не спросил его (а сильно подмывало): ну, не все же дурачки, которые не видят дальше собственного носа, почему тогда считают по-другому? Даже, ходят слухи, сколько-то там лет назад один громадный шильник (или целая флотилия, не знаю) с тысячью людей бежал из Солнечной системы навсегда — а просто так бежать не станут! Да и было время, как опять же говорят, когда всех биксов вытурили вон с Земли на разные планеты, и не очень-то голубчики артачились, и вроде все потом спокойно было, это вот теперь — по-новой… Вероятно, неспроста? Однако ничего не стал я спрашивать, ушел. И только думал: ну, а встреться мне живой бикс, настоящий, что б я сделал? Испугался бы до смерти? Побежал бы сообщать? Попробовал бы с ним заговорить? А он? Как он бы поступил со мною? Я ж ему плохого ничего еще не сделал… И не смог я для себя решить. Харрах — тот, видимо, сумел бы, даром у него папаша вон что говорит!..