Дети, играющие в прятки на траве

— Но, черт возьми, вы говорите, как Барнах! — заволновался Клярус, театрально разворачиваясь к залу. — Это здесь-то, на глазах у тысяч честных граждан!.. Даже как-то некрасиво…

— Право же, не знаю, где и что он говорил. И, в частности, кому конкретно, по какому поводу… — откликнулся Яршая крайне сухо, даже несколько высокомерно. — То, что вы услышали, — моислова. И я за них всецело отвечаю. Если они вдруг похожи на Барнаховы — ну, что ж, тем лучше. Значит, я не так уж ошибаюсь. Будете допрашивать Барнаха — мой ему поклон.

— Ну ладно, издевайтесь, издевайтесь, ничего! — елейно прогундосил Клярус. — Многие пытались посмеяться надо мной, такие были шалунишки… Их потом судьба сурово наказала… Ничего, я терпеливый! Это, знаете, зачтется, когда дело-то дойдет до приговора. Все зачтется! Небось, слышали такую поговорку… Про горбатого… Совсем горбатого… Которого — чтоисправляет?

Тут уж Питирим не выдержал. Не все из слов Яршаи до него дошло, однако же он понял, что во многом тот, стараясь оставаться честным, все-таки перегибает палку, говорит совсем не нужное— для данного, позорного процесса, где заранее готов сценарий и все роли, даже мелкие, давным-давно, по воле режиссеров, скрытых от непрошеного взгляда, распределены. Неужто он, Яршая, полагает, будто речь его и впрямь кого-то трогает, кому-либо важна и Клярус с оживленьем задает вопросы и вставляет реплики лишь в силу той причины, что и в самом деле сердцем и умом, всем существом своим заботится о непременном выявлении — пускай не торжестве, мечтать об этом было б чересчур! — неведомой покуда, но манящей истины?! Да вздор все, показуха, примитивная игра! И я ведь этому немало поспособствовал — давно еще, тогда! — с отчаянием, с злым бессилием подумал Питирим. Быть может, если бы не я, то вообще… Нет-нет, Яршая был, конечно, обречен, его бы все равно убрали, ну, чуть позже — слишком одиозной был фигурой. А вот это — не прощают… Нынче много что не принято, не веленопрощать. Я только подтолкнул события, слегка поторопил… Но ведь Яршая мог успеть исчезнуть, скрыться! Время позволяло. Да, когда Барнаха вместе с биксами поймали, и Харраха зацепили, и вернулся я домой один, еще ведь было время — все понять, увидеть перспективу, осознать всю безнадежность ситуации и спрятаться: да хоть с Земли — подальше — улететь!.. Так поступали многие, я знаю… Сколько затаилось, до сих боящихся хоть как-то вдруг напомнить о себе!.. И не в моем доносе дело, нет, предательство носилось в воздухе. Я просто отнял время у Яршаи, сузил рамки, свел к железному — сейчас или уже впредь никогда!.. Быть может, он, спокойно поразмыслив, и не стал бы прятаться совсем, ни при каких условиях. Он гордый был, как все художники, прекрасно знающие себе истинную цену, как все люди, до конца отдавшие себя искусству, гордый был и свято верил, очень искренне, наивно и по-детски даже — в справедливость, в то, что власть пускай не любит и боится настоящего творца, однако же на некоем — особом, высшем, алогичном! — уровне определенно ценит, уважает и поэтому не смеет тронуть. Он не понимал, что власть и впрямь — не любит и боится, но вот потому-то и не ценит— презирает. Для нее творец — нелепый выскочка, поскольку с самого начала выскочка — в лице ее конкретных представителей — вся власть, и только власть, уж если обращаться к терминам Яршаи. Питирим прекрасно это знал: принадлежа к иерархической верхушке, так сказать, к элите, к вожакам, он сам же исповедовал такое отношение — снобистски-снисходительное, в том числе к Яршае. Это уже нынче кое-что глядится по-другому… А тогда он был сопляк, мальчишка, ничего не понимал — догадывался, разве что, и упоенно веровал в незыблемостьборьбы с врагами рода человечьего. Своим предательством я отнял у Яршаи время, вновь подумал Питирим, то время, за которое могло бы многое случиться. Или попросту решиться, наконец! И это ведь теперь я называю свой донос предательством, теперь… Тогда я полагал иначе. И Харрах пропал… Да многие пропали! Если б только я один ткнул пальцем во врагов… Если б только я… И вот — процесс. Фарс! — коли вещи называть своими именами. Романтически, возвышенно настроенный Яршая, боже ж мой, пытался что-то объяснить и доказать, пытался в чем-то убедить… Кого, зачем?! Ведь показали-то, преподнесли тебякак скомороха! — с болью вдруг подумал Питирим. Ты поучал всех, щеки раздувал от собственных духовных воспарений, пыжился казаться независимо-вальяжным, даже так, не различая, кто сидит перед тобой. А каждый, глядючи на это все с экрана, мог, глумливо ухмыляясь, харкнуть тебе в рожу, и плевок бы этот, и как ты сконфуженно утерся — все вошло б в анналы, сделавшись нетленно-переменной закорючечкой, штришочком во всеобщей исторической картине. И еще — вдобавок ко всему — вложили бы тебе в уста два-три смешных словечка, пару глупых фраз, с которыми, в конечном счете, и остался б ты гулять по всем информаториям, тех фраз, которые с восторгом, улюлюкая, работая впоследствии над темой, извлекли б на белый свет как документ, как непреложный факт трудолюбивые спецы по описанию различных исторических процессов. Я не знаю, может, кто-нибудь тебя уже и подновил, подкорректировал немножко, — запись старая, почти что допотопная, и, как с ней обращались, непонятно, ну, а выявлять плевелы я покуда не мастак. Черт побери, мелькнула вдруг шальная мысль, а ведь Яршая здесь похож на Левера, да-да! Конечно, не обличьем, но — манерой, что ли, говорить, какой-то безнадежной безоглядностью, безапелляционностью суждений!.. Тоже, в сущности, потерянный, несчастный человек. Хотя и славу приобрел… А вот — не помогла. Мятущийся, стремящийся всем непременно что-то доказать и — никому не нужный, невзирая на успех… Ну, разве нужный только горсточке себе подобных. Это — мало. В зале, здесь, — их нет. Есть зрители — охочая до зрелищ масса, есть погромный Клярус, задающий идиотские вопросы… Там, на станции, был я: в такой же роли — ничего не желающего и слышать, ничего не желающего и понимать. Я тоже как бы суд вершил, и для себя, в душе, — обрек, заранее, предвзято. Вот теперь акценты все сместились, роли поменялись: я отныне — Левер. Да, для всех теперь я — Левер! Ну, а Клярус для кого — кто? Так, пожалуй, сам собою и остался. Может, сдох, а может, еще жив… Они с отцом ровесники… То поколение — живуче. Впрочем, папочку собачники прикончили давно, и тут мне остается лишь гадать… У каждого свой срок. Я Кляруса не видел больше никогда. И даже никогда о нем уже не слышал… До чего ж обидно получается, несправедливо, право слово! По-людски? Неведомо! А между тем пытливый Клярус все допрашивал Яршаю. И вот тут-то Питирим не выдержал.

— Эй! — заорал он, вскакивая с кресла. — Прекратите этот балаган!

— Что? — повернулся к нему Клярус, заинтересованно поглядывая из экранных недр. — На линии опять помехи, да? У вас поправка?

— Нет уж, черт бы вас побрал, любезный! Не поправка! — злобно отозвался Питирим. — С поправками — покончили. Я требую,чтоб этот пакостный допрос был вовсе прекращен. Довольно! Это ж — издевательство…

— Н-дэ? — усомнился Клярус, и изображение, как в прежние разы, тревожно замигало. — Ну ладно, вот и замечательно: конец — делу венец! — с внезапной радостью кивнул он. — Следствию все ясно. Этого, — он указал наманикюренным мизинцем на Яршаю, — уведите. Следующий!

— Как так — уведите?! — обалдел от эдакой чиновной прыти Питирим.

— А с глаз долой, — с довольной миной на лице ответил Клярус. — Все! Или у вас — поправка?

— Нет поправок больше, нет! — упрямо повторил, бледнея, Питирим. — Так можно и до бесконечности… Ответьте: каково решение суда?

— Решение, х-м… — произнес негромко Клярус, будто и не понимая, о чем речь.

— Вы что, не слышите?! Какой Яршае вынесен в итоге приговор?

— Ах, приговор!.. Решение суда!.. — бесцветным тоном отозвался Клярус. — Да-да, очень интересно… Ну так это… — забубнил он, слепо глядя мимо Питирима, — это… в новой-то редакции… и в свете перелома… В новой передаче будет! После. Сообщат отдельно. Оставайтесь с нами!

А здесь, похоже, только единичный блок, подумал Питирим, и дожидаться, будет ли за ним другой, — нет смысла, может, и совсем не будет, время только тратить зря…

— А вот — плевать! Я требую сейчас! — сказал он непреклонно. — Слышите, вы?!

— Итак, друзья и соотечественники, наша передача подошла к концу, мы вынуждены распрощаться, — сообщил с улыбкой Клярус, словно никакого передергивания в записи и вовсе не случилось. — Было трудно, но в такой борьбе не может быть удобных всем простот! — Он смачно хмыкнул — Слово интересное, да? Что-то нам напоминает?! Сам придумал, на века!.. И если есть еще какие пожелания, поправки, уточнения, протесты, добавления, — он глянул на огромный циферблат часов, сиявших в зале, — то от силы — полминуты. Мой лимит.

— У вас лимит — всегда! Какой бы приговор в конце концов ни вынес суд, — уставясь с ненавистью на готового исчезнуть Кляруса, воскликнул Питирим, — я требую, чтобы Яршаю — оправдали! Слышите? Я требую!

И через четверть века после записи процесса стереоэкран, как, вероятно, сотни раз до этого, мигнул и начал угасать. Но тотчас вспыхнул снова — ровное зеленое пятно, свет ниоткуда, в никуда… и на недвижном фоне крупно, красным, загорелись даты жизни, а под ними появилась надпись, красными же буквами: «Известный музыкант Яршая, человек.ПОСМЕРТНО полностьюОПРАВДАН!» Блок процесса исчерпал себя. Экран еще раз подмигнул и окончательно погас. Все, точка. На панели аппарата что-то щелкнуло: как видно, тумблер с лаконичным указателем «Работа — стоп»автоматически сработал, отключив систему. Ну и техника, предел мечтаний!.. Питирим внезапно ощутил усталую опустошенность и разбитость во всем теле, словно с этим тумблерным щелчком и в нем самом заглох неведомый моторчик… Бред, подумал Питирим, все — бред: и эта запись, и мое к ней отношение, и прежняя моя земная жизнь, и нынешний прилет на Девятнадцатую, и я сам, и даже в основном — я сам, с какого боку ни взгляни — убогий и нелепый. День тяжелый получился, я устал. Хотя — при чем здесь я?! Вот то телоутомилось, вздорная чужая оболочка, просто я к ней не привык, не смог пока приноровиться. Хлипкий Левер оказался, невыносливый, и надо будет телом подзаняться… Как там говорили в старину? «В здоровом теле»… М-да, уж тот, конечно, дух! Вот ведь не думал, что меня так просто по земле размазать, в глину превратить!.. А может, этой пресловутой глыбы-то внутри, стальной пружины никогда и не было на самом деле, тоже — в позе пребывал: перед собой, перед другими?.. Крепкая такая поза — не согнешь, не разогнешь. Она-то стержнем и была? А вот нащупали больное место, точечку нашли незащищенную, ударили разок — и все, пропала поза, тут и попросту вздохнуть свободно — целая проблема. Ладно, надо успокоиться. И впрямь — схожу наверх, в свои апартаменты, огляжусь, тихонько посижу, подумаю… До праздника уже недолго… Дался он мне, этот праздник! Будто клином мир на нем сошелся!.. Что ж, а может, и действительно — сошелся… Я теперь тупой стал, сам не свой, психованный. Яршаю вон пытался защитить, смешно и дико, разумеется, — через такой-то срок! — и все же… Если так приспичило, то мне б подсуетиться раньше, не теперь. И в голову не приходило! В том-то ведь и дело… Я не мог предположить, что будет именно такойпроцесс, где все перевернут с ног на голову. Где возьмутся обвинять едва ли не в попытке всепланетного переворота, подтасовывая и перевирая факты — от начала до конца. Но я там был, я был со всеми, когда случился этот дьявольский исход! И сам все видел! Страху натерпелся — не то слово. Но чтоб биксы шли на нас, людей, войной и было подлинное, с жертвами, сражение — вранье! Могу поклясться. Был спектакль, какое-то дурацкое и до конца не ясное мне представление — и только. Фарс, если угодно, грязный фарс. А кто его затеял изначально — биксы или люди, — я не знаю. Для чего-то, вероятно, было надо именно вот так…И это уж потом по всей планете объявили: мол, случилась бойня, биксов еле одолели, так что суд над ними, супостатами, обязан быть жестоко-показательным, всем в назидание. На самом деле было все иначе, я-то помню… Истинно — абсурд кромешный!.. Впрочем, я здесь не решаю. Ежели по совести, меня и спрашивать никто не собирался! И тогда, и нынче… А теперь — в особенности. Думать, строить разные чудесные прожекты — еще можно, но решать — нет. Да и надоело, не хочу! Травой питаться буду, волком на луну выть. У них нет на Девятнадцатой волков — ну, значит, я и буду первым, зачинателем традиций, новых жизненных свершений!.. Память хоть какую-то оставлю о себе… Ужасно было муторно и гадко на душе. Он никогда не позволял себе настолько раскисать, и вот, пожалуйста, — позволил, дал себе такое право. С удовольствием,отметил он внезапно про себя. А интересно, между прочим, есть луна здесь? Хоть какая-никакая… Даже не спросил, забыл… Привык, что на Земле, когда хорошая погода, вечно что-то на небе сияет по ночам, и фонарей не надо…

…при Луне все видно хорошо… Удачно получилось — скоро полнолуние. Одно, конечно, неудобство: и тебя заметить могут. Это было бы совсем некстати. Под кустами — темнотища, ничего не разберешь, а так и кажется, что всюду нечисть затаилась и в тебя глазами зыркает, и только ждет, чтоб ты спиной, удобно, повернулся… Дома-то мне строго-настрого велели: ночью — никуда. И вечером-то лучше далеко от дома не ходить… Харрах, мне кажется, хотя и хорохорился, но — тоже, ехал в лодке с полными штанами. А ведь все его затея! Я, когда после часовни Фоку увидал, так сразу же решил: все, больше знать Харраха не желаю, провокатор он и никакой не друг мне, эти его штучки-дрючки, темные делишки, от которых и на тот свет вылетишь не глядя, — да сгори он со всем этим! Надо же, тихоня, умница, а с биксами секретно шашни водит, с самыми врагами, и Яршая — плут, как оказалось, еще тот, сыночка покрывал, а может быть, и сам науськивал. Я этого страшилу доктора ввек не забуду! И ту встречу с Грахом у Яршаи, и потом, в информатории… Вот после этого я все же и решил с Харрахом встретиться, как и уговорились. Злость и обида уступили место любопытству — уж кто-кто, а именно Харрах мог много рассказать, я был уверен, что не станет отпираться. Поначалу я прикинулся невинным простачком, как будто ничего со мной и не случилось, — ну, чтоб загодя не отпугнуть. Но вот когда мы сели в лодку и поплыли к острову (погода, между прочим, стала портиться, и на небо из-за реки налезли тучи, так что продвигались мы почти в кромешной темноте, ориентируясь во многом наугад: где уж совсем черным-чер-но — там, значит, высоченный берег, тот, чужой, поскольку наш-то все же был расцвечен огоньками — вот они теперь и создавали над рекою смутное сиянье), я собрался с духом и спросил, нисколько не таясь:

— Послушай-ка, Харрах, ты мне скажи, только по совести… И не юли… Ведь Фока — бикс, да?

— Н-ну… бикс, — неохотно подтвердил приятель. — А ты что, его застукал?

И тогда я рассказал, как было — строго по порядку. Ничего не упустил.

Харрах слушал молча и не прерывал.

— Вот так, — докончил я. — Нарочно не придумаешь.

— Ага, — признал Харрах.

— Выходит, у вас шуры-муры с биксами, вы с ними в дружбе — все семейство? И давно?

— Давно, — сказал Харрах на удивление спокойно, словно я спросил его, когда он завтракал в последний раз. Однако!.. Я оторопел.

— А Фока, как же он? — не удержался я. — Он что, бессмертный?! Ведь его убили — это точно! Голову свернули… А потом я его видел — целым-невредимым, как тебя сейчас! Сидел себе в информатеке…

— Нет, какой же он бессмертный? — возразил Харрах. — Таких и не бывает… Но… ониумеют. Как-то делают, чтобы совсем не умереть. Убить их можно, только надо…в общем, знать — как… И они не все такие, есть и очень примитивные — те не умеют ничего. Почти что ничего…

— А почему?

— Ну… стало быть, такими сотворили их когда-то… Для чего-то… Я не знаю. — Харрах говорил с запинками и тихо, словно тщательно обдумывал слова. И даже не обдумывал, а как бы подбирал… Так он себя еще не вел… Не доверяет он мне, что ли?! В принципе, конечно же он прав…

— Тогда, в информатеке, они все сидели… точно куклы. Точно неживые, — как бы невзначай, заметил я.

— Похоже, совещались… У них так бывает: сильно вдруг сосредоточатся — и словно каменеют. Полная отключка… Я и сам тогда пугаться начинаю.