Дети ночи

Мы вернулись к машине, размышляя о причинах столь безнадежного упадка, еще более удручающего из-за угрюмого пейзажа. Бауэр объявил, что треснула муфта в коробке передач; к счастью, коленвал цел, других повреждений не обнаружено, иначе все было бы намного хуже. Если мы найдем кузнеца или токаря со станком, сказал Бауэр, он все легко исправит. Перспектива ночевки посреди мрачного леса нас вовсе не радовала. Мы проделали тридцать миль по безлюдной территории, а до городка Гросскройц, где мы намеревались остановиться, ехать еще двадцать миль. Бауэр взялся снимать сломанную деталь.

— Может быть, удастся раздобыть лошадь, — сказал Арчи. — Сейчас только семь часов. Крепкая крестьянская лошадка могла бы к утру дотащить машину до Гросскройца.

— Ну да, надейся, — ответил я, но тут кое-что вспомнил. — Слушай, мы только что проехали мимо какого-то человека в двуколке! Лошадка у него небольшая, машину ей не утащить, но ведь он куда-то едет!

Примерно через час с нами поравнялась повозка, где сидел угрюмый, несговорчивый и грубый тип. Сначала он никак не желал остановиться, несмотря на наши призывные крики.

Его выговор оказался столь непонятным, что даже Бауэр едва разобрал половину его речей. Одну фразу возница повторял раз за разом — видимо, она не выходила у него из головы. Место, где мы застряли, называлось Шлосс-Ваппенбург, замок Ваппенбург; судьба нашего автомобиля крестьянина не волновала, а вот нам, по его словам, нужно убираться отсюда как можно скорее. Выяснилось, что лошадь и двуколку он купил в деревне в тридцати милях отсюда, в дороге задержался и сейчас больше всего на свете хотел бы оказаться как можно дальше от замка Ваппенбург и как можно ближе к Гросскройцу. В конце концов, за несколько крон он неохотно согласился подвезти Бауэра до города. Да, там можно найти хорошую мастерскую и кузнеца, который согласится работать всю ночь, так что Бауэр сможет привезти необходимые детали еще до рассвета. Места для нас с Арчи в легкой повозке не было, а топать двадцать миль, вместо того чтобы спокойно спать теплой летней ночью, нам не хотелось. Когда Бауэр забрался в повозку, Арчи спросил его:

— Вы говорите, что это место называется замок Ваппенбург. А где он, этот замок?

Угрюмый возница показал вперед кнутом и с дрожью в голосе сказал:

— Вон там, за деревней.

И, хлестнув лошадь, поехал прочь с такой скоростью, на какую было способно усталое животное.

Не считая мрачного пейзажа вокруг, беспокоиться нам было не о чем, поскольку в дорогу мы захватили не только уйму курток, накидок и одеял, но и корзину с едой — ее вручил нам Руди Фюрстенберг. Открыв ее, мы обнаружили половину окорока, связку холодных цыплят, огромное количество персиков и несколько бутылок токайского из личных погребов Руди, который позаботился о том, чтобы мы не умерли от жажды.

Перед ужином, чтобы убить время, мы решили прогуляться до деревни, осмотреть часовню, а затем дойти до руин замка, ибо ни секунды не сомневались, что он давно необитаем. Все, однако, оказалось не так просто. Дверь часовни, хотя и незапертая, до того заросла сорняками, что открыть ее стоило большого труда. Вероятно, это была усыпальница какого-то семейства; нарисованные на стене мемориальные таблички покрылись плесенью и потрескались, так что прочесть их было практически невозможно. Шелковые знамена превратились в жалкие тряпки, уныло свисавшие среди густой паутины, и рассыпались у нас в руках, когда мы развернули их, чтобы посмотреть, во главе какой гордой армии они развевались. Здесь царили грибок и плесень, а в проходах росли огромные желтые грибы-дождевики, взрывавшиеся под нашими ногами, распространяя неприятный запах.

Только в одном месте стена часовни была чистой — там, где находилась мраморная мемориальная доска, украшенная искусной французской резьбой и выполненная в виде траурной урны с наброшенным на нее покрывалом. По-видимому, доска принадлежала последнему представителю фамилии. На ней старинными буквами было выведено: «Графиня София Ваппенбург, 1778». Мы с радостью покинули маленькую заброшенную часовню, построенную, судя по ее виду, еще во времена крестоносцев и полностью забытую после того, как в 1778 году в ней нашел вечное упокоение последний из рода Ваппенбургов. Стоял теплый летний вечер, но мы с Арчи вздрагивали от холода.

Не знаю, откуда появился тот старик. Он внезапно возник рядом с нами и протянул нам какую-то бумагу. Старик был таким древним, что его желтая высохшая кожа казалась мумифицированной. Седые волосы были коротко подстрижены, а черная ливрея, послужившая, похоже, не одному поколению слуг, по фасону напоминала те, что я видел лишь на старинных гравюрах. Слуга протягивал мне письмо без конверта, просто сложенное и запечатанное. Написано оно было по-французски, с длинными s и f, это был либо очень плохой, либо очень старый французский — я подозревал второе. В письме говорилось, что в замке Ваппенбург нам могут предложить обед и ночлег. Однако, когда я увидел подпись, мое сердце тревожно забилось. Там стояло: «Графиня София Ваппенбург».

Старый слуга повел нас по узкой тропинке, казавшейся еще темнее из-за нависших над ней сосен. Наши шаги заглушал толстый слой опавших сосновых иголок; ни мне, ни Арчи разговаривать не хотелось. Вскоре впереди открылся замок: он стоял на вершине скалы, черневшей на фоне вечернего неба. Никогда прежде не видел я более мрачной и унылой картины. Большая часть замка лежала в руинах. Но главная башня, почерневшая от пожара, явно была обитаемой; войти в нее можно было по подъемному мосту, проржавевшему от времени. На фоне неба четко вырисовывался силуэт часовой башни. Вечернее солнце просвечивало сквозь ее выбитые окна, крыша и пол давно провалились, внутри кружилась какая-то тварь, похожая на огромную летучую мышь.

Еще один старец-слуга отворил перед нами обитую железом дверь, и наши шаги звонко застучали по каменным плитам внутреннего двора, где уже давным-давно не слышались топот закованных в броню ног и звон острых пик.

Графиня приняла нас в зале, уставленном пыльной, но красивой мебелью семнадцатого века. Двигалась она резко и угловато, словно марионетка. Ее лицо было до того худым, что напоминало обтянутый сухой кожей череп, из которого торчала искусственная челюсть с неровными зубами. Одета она была так же, как и ее слуги, — невероятно старомодно; даже ее парик был уложен по моде, ушедшей много веков назад. Однако манеры графини остались манерами великосветской дамы, а ее английский, звучавший несколько гортанно, был превосходен, хотя время от времени она запиналась видимо, от недостатка практики. Когда же я, здороваясь с графиней, пожал ей руку, мне показалось, что я прикоснулся к мягкому брюшку жабы.

Графиня провела нас в комнату, стены которой были увешаны потускневшими портретами давно покинувших этот мир Ваппенбургов; несмотря на летнюю жару, в комнате пылал огромный очаг.

Затем вошла девушка лет девятнадцати-двадцати, свежая и удивительно хорошенькая, в прелестном крестьянском платье-дирндл. В древнем замке-мавзолее она казалась букетом весенних цветов. Старая графиня представила ее как свою внучатую племянницу.

— Это тоже графиня София, — сказала она.

Принесли напитки и чудесные бокалы из богемского стекла; мы уселись вокруг очага на старинные стулья с высокими спинками и принялись весело болтать. Графини с подкупающей искренностью поведали нам о печальном положении некогда процветавшего рода Ваппенбургов. Они, последние представительницы благородной фамилии, жили на доходы от поместья, однако денег становилось все меньше, а фамильные ценности давно проиграны одним из Ваппенбургов, ныне покойным. Графини так бедны, что не могут совершить поездку в Вену, а юная София не была даже в Граце, однако она слишком горда, чтобы продавать фамильные портреты и покидать замок в дни его бедственного положения — ведь по традиции выезд Ваппенбургов всегда обставлялся очень пышно. Вдоль стен комнаты стояли шкафы, заполненные нарядами, которые графини носили в более счастливые времена.

— Даже мой парик, — хрипло хихикнув, сказала старая графиня, — был сделан в Париже в тысяча семьсот семидесятом году.

Мы подождали, пока дамы переодевались к обеду. Старая графиня нацепила старинное платье из тафты «а-ля мадам Помпадур», свободно болтавшееся на ее костлявых плечах, а юная София надела длинное белое атласное платье. По ее словам, этот наряд был сшит в Вене в то время, когда Конгресс танцевал под дудку князя Меттерниха. Обедали мы за узким и длинным столом, на единственном островке света в зале таком огромном, что о его размерах можно было лишь догадываться. Из темноты выступали смутные очертания рыцарских доспехов, знамена свисали со сводчатого потолка — слабый огонь свечей на столе туда не доставал. Обед был простым и обильным, старая графиня держалась безукоризненно и шутила весьма остроумно, а Арчи явно увлекся юной графиней; однако меня не покидало чувство страха. Чего именно я боялся, я сказать не мог. Это чувство появилось у меня в ту минуту, когда я отворил дверь разрушенной часовни, и с каждым часом становилось сильнее.