Дети Силаны. Паук из Башни

– Правда?

– Да. Каждый тэнкрис, человек, люпс, все смотрят на мир по-своему. Ты знаешь, что каждый видит цвета по-своему? Но их нельзя описать, и все смотрят на один и тот же цвет, видят его, узнают, одинаково называют, но каждый видит его по-своему.

– И лишь ты одна во вселенной знаешь разницу. Ты удивительна, Ким.

– Мне нравится смотреть на себя твоими глазами. Ты видишь меня красивой, такой, какой я сама себя не вижу.

Ее щека греет мою ладонь. Мне кажется, что я прикасаюсь к раскаленной печи, но почему-то это приятно.

– Ты и сейчас это делаешь?

– Да. В твоих глазах я так красива…

– Не могу представить, кто может не видеть твоей красоты.

– Бри, идем. Я задвину шторы и раздену тебя.

– Почему ты постоянно это делаешь?

– Раздевать мужчин забавно. Таков мой ритуал. А какой у тебя ритуал?

– Никакого.

Это неправда. Мой ритуал – быть за спиной, прятаться от ее взгляда, чтобы она не смотрела мне в глаза, ведь всякий, кто смотрит мне в глаза, становится моим врагом.

Позже, когда любовная лихорадка спала и захотелось говорить, мы говорили. Ким рассказала мне, как утром прошлого дня, когда «Розовый бутон» уже закрылся, к воротам подъехал стимер, едва не врезавшись в кованые створки. За рулем сидел Инчиваль, на которого страшно было смотреть. Его перенесли внутрь, обеспечили уход, а стимер надежно спрятали. Ким решила, что если за таном л’Файенфасом кто-то гнался, то не стоит оставлять ему лишних наводок. Конечно же Ким не пожелала сообщать никому о произошедшем, даже мне, хотя знала, что я буду искать друга. Она правильно рассудила, что первым делом я сам приду к ней, а посыльного всегда могут перехватить. Поэтому никто не смог найти угнанный стимер господина Грачека. Еще Ким отдала мне сумку, которая была на пассажирском сиденье. По ее словам, никто так и не смог открыть застежку, а самому пострадавшему сумка ни к чему.

Уходя, я еще раз зашел к Инчивалю. Меня все еще терзали сомнения, я хотел окружить тут все своими людьми, но понимал, что Ким никогда в жизни этого не допустит, а толку может оказаться люпс наплакал. Овчинка выделки не стоила.

– Муки совести терзают вас, тан л’Мориа? – спросил старик, продолжая медленно раскачиваться в кресле.

– Думаете, мэтр?

– Не обязательно быть вами, чтобы видеть чужие чувства, митан. Достаточно быть очень старым. Уверены, что в бедах ваших близких виновны вы?

– Чушь. Мои близкие могут катиться в Темноту. Большинству из них я сам придам ускорение хорошим пинком.

– Большинству. Но если есть большинство, то есть и меньшинство, и чем оно меньше, тем оно ценнее. Рано или поздно понимаешь, что можешь остаться в мире, в котором никому не нужен. И тогда, будь их хоть сотня, хоть тысяча, людей, которые вам дороги, все равно будет слишком мало. И тогда становится страшно.

Посмотрев на Инча, я вытянул из кармана плаща сверток с осколком камня Акара.

– Мэтр, я могу попросить вас о небольшой услуге?

– Зависит от того, насколько эта услуга будет затруднительна и сколько вы мне за нее заплатите.

– Затруднительность услуги определите сами. Как и цену. Вот сверток. Возьмите его в руки и скажите, что ощущаете.

– И все? – Маг с подозрением посмотрел на сверток. – Сами-то вы что чувствуете?

– Ничего. Я намеревался отдать это на изучение Инчивалю, но сейчас у него более насущные проблемы. Так как, беретесь?

Оркрист протянул руку, и я положил в нее сверток. Спустя короткий миг мой дар упал на пол, а маг отдернул руку, будто от раскаленного металла.

– Ни за какие деньги мира я больше не возьму эту штуку в руки, – прошептал он яростно, буравя меня бешеным взглядом.

– Что вы почувствовали?

– Убирайтесь!

– Что вы почувствовали?

– Ничего! Я ничего не почувствовал, я перестал чувствовать!

– Магию?

Маг, пышущий гневом, вдруг словно бы потерял силы, развалился в кресле, разбитый старческой немощью.

– Даже на один момент… это было страшно. А я-то, дурень, решил, что ничто в этом мире меня уже не напугает. Нет, митан, если подыхать, то подыхать магом, а не каким-то бессильным старым слизняком. Уходите, прошу.

– Себастина, забери.

Мы покинули «Розовый бутон».

Вернувшись домой, я зарылся в самые новые отчеты по слежке и, постоянно теребя застежку на сумке Инчиваля, начал впитывать информацию. Я провел с Ким весь день и на этот момент не спал уже больше суток. Не такое уж большое напряжение для тэнкриса, если только не приходится постоянно метаться из одного конца столицы в другой, пытать людей, искать пропавшего друга и оказываться причиной народных восстаний. Ответом всем невзгодам стали ударные дозы кофе.

– Вам необходимо поспать, хозяин.

– Знаешь, что меня раздражает, Себастина?

– Усталого тана раздражает многое.

– Меня раздражает, что я не могу знать, когда спят мои враги. Если бы я знал это, я бы мог спать в то же время, не боясь, что даю им фору. А сейчас меня преследует страх того, что засну я в своей стране, а проснусь на ее руинах, потому что мои враги не спали… Враги никогда не спят, это условие диктует мне страх, диктует паранойя! Почему они напали на дом Инчиваля? Он ничего не знает, а его светлый ум не пригоден к ведению расследований или чего-то подобного. Оружие, которое я у них украл? Эта дурацкая поделка? Стоила ли она того, чтобы убивать его? Хотели ли они убить его или просто похитить? Шантажировать меня? Но зачем? Если они не хотят, чтобы я собирал обломки этой головоломки, то не логичнее ли убить меня? Они не могут? Они знают, кто ты, и понимают, чем закончится любая лобовая атака?

– Слишком много переменных, хозяин, и слишком усталый ум пытается найти ответы. Вам необходим сон.

Она права. Сон. Самое желанное сокровище для усталого существа.

Я валяюсь в кровати среди раскаленных одеял, а сон боится идти ко мне, потому что я боюсь засыпать. Подобное бывает у больных лихорадкой или отравившихся плохой пищей, которых мучит сильный жар и тошнота. Любые попытки заснуть тщетны, потому что в воспаленном уме пляшут безумные картинки, обрывки каких-то мелодий, невнятных фраз. То и дело мелькает обезображенная морда покойного Вольфельда, семейство угольщиков отплясывает среди безымянных надгробий, а люди, которых я не видел лично, но которые исчезли, валяются кучей в сторонке. Работники таможни, большинство из них так и не удалось найти, ни одного из тех, кого де Моранжак подозревал во взяточничестве. К слову о нем, верховный обвинитель тоже тут, в моей голове, посреди мучительного жара. Он и вся его семья обедают за большим столом, не замечая танцующих мертвецов и люпса, рыщущего меж могил.

– Господин де Моранжак, – сказал я, приближаясь, – простите, что мешаю вашей трапезе. Сам не знаю, зачем приехал к вам сегодня!

– Не извиняйтесь, дорогой тан, не извиняйтесь! – рассмеялся человек, поднимаясь мне навстречу. – Вас я всегда рад видеть в своем доме!

– Вот как?

– Присаживайтесь!

Мертвые слуги мгновенно накрыли для меня место за общим столом.

– Чем же я обязан такому дружелюбию вашей милости, господин де Моранжак? – спросил я, принимая хрустальный на серебряной ножке бокал с вином.