Дети солнца

Я любила болеть. Во–первых, не надо было утром вставать с постели, когда на улице ещё темно и так, в утренних сумерках, идти в школу. Можно было лежать в непривычной днём кровати, читать толстую книжку («Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим») или спать от высокой температуры. Бабушка приносила еду прямо в постель, но можно было и не есть, ссылаясь на больное горло, зато пить сколько угодно сладкого компота из вишен, специально поднятого по такому случаю из погреба и чуть подогретого.

Совсем другая жизнь была летом. Летом, в самую жару мы надевали самодельные ситцевые купальники, выходили в таком виде во двор, набирали в садовую лейку холодной воды из крана и по очереди поливали друг друга прямо на дворовом асфальте. Асфальт шипел, а мы визжали. Позже папа построил в огороде, рядом с гаражом, летний душ. Это была деревянная кабинка, на крышу которой водрузили сорокаведерную железную бочку. Сначала надо было натаскать в эту бочку воды. Папа приставлял к кабинке лестницу и стоял на ней, а мы подносили ему одно за другим ведра с водой. Когда вода нагревалась на солнце, можно было заходить внутрь кабинки и принимать душ, что мы и делали по десять раз на дню. К вечеру, когда возвращались с работы уставшие, разморённые жарой родители, выяснялось, что воды в душе осталось всего ничего, всю выплюхали. И надо было начинать все сначала.

С этим душем связана была одна смешная история. Как-то мама решила сделать своё виноградное вино. Винограду в тот год уродилось под нашими окнами много, и вина вышло две десятилитровые бутыли. Мама велела папе затащить их на крышу летнего душа и там оставить, чтобы вино побродило как следует на солнышке. И вот стоят там эти бутыли сколько-то дней, и вдруг мама начинает замечать, что вина в них вроде как убавляется – а видно-то хорошо. Одновременно мама замечает, что папа стал подозрительно долго мыться по вечерам в душе. А к нам в дом ходил тогда Неллин будущий муж Серёжа, на тот момент её однокурсник по юридическому факультету и как бы уже жених. И вот однажды мама услышала, как папа говорит этому Серёже:

— Ну что, зятёк, пойдём в душе скупнемся?

«С чего это они вместе в душе купаются?» – удивилась мама и решила за ними проследить. Буквально через пять минут открывает она дверь деревянной кабинки и что же видит? С потолка спущена тонкая пластмассовая трубочка, по ней стекает жидкость темно–красного цвета, а папа с Серёжей подставили кружки и ждут, когда они наполнятся. Вообще-то эта трубочка предназначена была для выхода из бутыли лишнего воздуха, папа лишь удлинил её до нужного размера и протянул через щель в крыше вниз, внутрь душа.

Кончилось тем, что мама велела им немедленно спустить бутыли на землю, и, когда они послушно это сделали, взяла садовую тяпку и ка–а–ак грохнет по одной да по второй. Вино растеклось кровавой лужей и на глазах у всех быстро впиталось в землю.

— Ну мать, ты даёшь, — только и смог сказать папа. – Вино-то тут при чём?

Неделю потом с ней не разговаривал.

Новая квартира

Все те годы, что мы жили в бараке на 2–м проезде Айвазовского, мама продолжала стоять в очереди «на расширение» жилплощади. Отдельная (без соседей) квартира, хотя бы трёхкомнатная, была главной мечтой, а может, даже смыслом всей её жизни. Разговоры об этой будущей, грядущей квартире велись беспрестанно. Говорилось о планах парфюмерной фабрики построить новый большой дом для своих сотрудников, где маме обязательно должны будут дать квартиру, как же иначе, ведь она столько лет работает и, главное, у нас семья – «семь душ». Но дом все не строился; и тогда начинали говорить, что, может быть, фабком выхлопочет нашей маме квартиру у города, под гарантийное письмо. Вдруг узнавалось, что да, выхлопотали у города, да, под гарантийное письмо, и главное – трёхкомнатную, хорошую, в новостройке, но в последний момент решили дать её не нашей маме, а кому-то другому. Слезы, проклятье фабкому, походы к директрисе («Анна Ивановна, ну как же так, почему вы не вступились, вы же мне обещали, вы же знаете, в каких условиях моя семья…»), но все уже бесполезно, дело сделано. Зато маму передвинули в очереди, и теперь она первая. Первая! Это значит, что как только…

— Ага, — говорил папа, — тики шо, так сразу…

То вдруг начинали говорить во дворе, что наш барак назначен под снос, и всем дадут новые благоустроенные квартиры то ли в Черёмушках, то ли ещё дальше, на Гидрострое. И снова всеобщее возбуждение, планы, фантазии – как будем переезжать, да что возьмём с собой, да как там у нас будет ванна с туалетом… Потом является некто то ли из домоуправления, то ли из самого райисполкома и сообщает, что со сносом решено повременить. Как, почему?! Известное дело: прикинули, сколько народу в нашем «кубике», а это десять–пятнадцать одноэтажных бараков, да ещё целая улица старых частных домиков, где в каждом курятнике кто-нибудь да прописан, и сочли невыгодным нас сносить, слишком много квартир надо будет отдать. Так что живите пока.

И снова все надежды на родную парфюмерку. Время от времени там возникает какое-то шевеление и вроде бы начинают строить, и мама говорит, что теперь уж, если построят, то нам первым, а как же иначе, ведь столько лет…

Наконец дом – большой, девятиэтажный, кирпичный, со всеми удобствами – действительно начинают строить на противоположной от нас западной окраине города и строят лет, наверное, восемь, а то и все десять. И вот году уже в 1975–м стройка окончена, и дело доходит до главного – распределения квартир на фабкоме… О! Это была битва на Куликовом поле, это было сражение под… не знаю чем. В день решающего заседания мама пила валерьянку и держалась за сердце. Домой она пришла в каком-то странном состоянии, как будто сама не могла понять, радоваться ей или опять рыдать. Ордер (смотровой) ей дали, квартира, как и положено, четырёхкомнатная. Но не в том новом девятиэтажном доме, который построила фабрика, а в старой хрущёвской пятиэтажке где-то на Карасунах. Кинулись смотреть эту квартиру. Небо и земля. Дом старый, квартира на пятом этаже, комнаты смежные, разумеется, без ремонта и вообще…

— А вы сами куда съезжаете с этой квартиры? – спросила я, протискиваясь вслед за мамой в узкую прихожую.

Молодая женщина, хозяйка квартиры, не подозревая подвоха, честно призналась, что в новый дом на Тургенева.

— Дом парфюмерной фабрики? — уточнила я.

— Да, — подтвердила хозяйка, не скрывая радости.

— Мама, — сказала я, почуяв верный след. – Эта женщина работает у вас на фабрике?

Мама на всякий случай ещё раз внимательно на неё посмотрела и твёрдо сказала:

— Нет.

— А каким образом вы получаете там квартиру?

Та, все ещё не понимая, что происходит, выдала всё и всех. У меня, говорит, родная сестра там работает, юристом. Её временно наняли, пока дом не заселят, знаете же, при распределении всякое бывает, так что нужен юрист.

В то время я уже работала в газете.

— Передайте вашей сестре, что юрист скоро понадобится ей самой.

Вернувшись домой со «смотрин» квартиры, мама упала на диван, лицом в подушку и прорыдала весь вечер. На все разумные предложения с нашей стороны (пойти туда-то, сделать то-то) она отвечала, что у неё больше нет сил бороться.

— Зато у меня есть! – сказала я и наутро пошла по всем инстанциям. Фиг бы, конечно, меня где-нибудь приняли и выслушали, если бы не удостоверение корреспондента хоть и молодёжной, но все же краевой газеты. А так – со скандалом, со скрипом, но мамино право заселиться в новую квартиру удалось отстоять. Правда, и юристка в новый дом все-таки въехала (этой квартирой фабрика расплатилась с ней за её юридические услуги), зато сестра её так и осталась в своей хрущёвке.

— Боже мой, чего мне все это стоило! – говорила наша мама, переходя из комнаты в комнату и с невыразимой нежностью оглядывая пустые ещё, оклеенные дешёвыми жёлтенькими обоями стены…

Квартира была под самой крышей, на девятом этаже, окнами на юго–запад, так что после обеда солнце наполняло комнаты, и некуда было деться от палящих и плавящих его лучей, от влажной духоты.

— Ничего страшного, — сказала мама, — шторы повесим, вентилятор поставим. Зато вид из окна, посмотрите, какой красивый!

После нашего барака эта квартира казалась непривычно просторной и светлой – четыре комнаты, и все отдельные! Правда, одна из них совсем маленькая, но это ничего, зал зато большой.