Дети сумерек

— А, так вы, как и моя жена, верите в домашнюю кукурузу?

— При чём тут кукуруза? — искренне изумился священник.

— Как это «при чём»? — поразился Гризли.

— Соя не виновата, и кукуруза не виновата, — отмахнулся святой отец. — Это всего лишь растения. Неужели не понятно, что поток отравы пополз сюда гораздо раньше?

— Ты говоришь сейчас как телевизионный проповедник. Всё зло от золотого тельца, так? Идолопоклонники выкинули из храмов нашего бога и опрокинули наши светильники…

— Можешь смеяться сколько угодно, это твоё право. У тебя здесь нет только одного права — поносить других, ты понял? — В голосе отца Глеба неожиданно лязгнул металл. — А кукуруза… Всё началось гораздо раньше, чем в кино стали продавать попкорн. Попкорн стал дополнительной отравой, вот и всё. Знаешь, иногда мне кажется… — он примолк, щурясь на огонь. В его тёмных глазах плясали вечерние искры. — Иногда мне кажется, что мы опять неверно всё поняли.

— Кто мы? Всё человечество или попы?

— Все мы. Мы снова неверно поняли послание.

— А это было послание?

— Я слышу в твоих словах недоверие и насмешку. Недоверие — это твоё право, но мне сложно полемизировать с человеком, заранее считающим слова собеседника глупостью.

— Прости меня. Я не назло, это нервы. Просто церковь обожает окружать любые катаклизмы признаком божественной воли. Падает здание, где строители неверно рассчитали несущие конструкции, — знамение. Заболело стадо коров — знамение. Погибли от гриппа дикие утки — тем более знамение.

— Во многом ты прав. Но упомянутые примеры — это плоды деятельности слишком ретивых и не всегда умных людей. Ведь священники — это всего лишь люди, не стоит забывать об этом. Очень редко кого-то из тех, кто искренне верит, может коснуться благословение Его, тончайший луч света от ослепительного сияния престола. Но равным образом луч света небесного может коснуться и любого из мирян. Моя сутана никоим образом не пропуск в нелепый облачный рай, нарисованный кинематографистами. Моя сутана — лишь форма служителя, она не отгораживает тебя от меня. Напротив, она позволяет тебе быстрее найти в толпе людской человека, сознательно служащего свету.

— Прости меня, — Гризли потёр лоб. — Я напрасно грубил. Слишком много слишком много неприятностей произошло за последние дни.

— Конечно же, я прощаю тебя, — улыбнулся отец Глеб. — Тем более что за последние две тысячи лет произошла действительно уйма неприятностей.

— Ты смеёшься?

— Увы. Сын мой, тебе станет намного легче дышать, как только ты прекратишь жить в последней неделе.

— Гм… Я понимаю, что ты хочешь сказать, но иначе я не могу. При всём желании наши современники не могут страдать от проблем четырнадцатого или шестнадцатого века.

— В этом состоит серьёзная проблема, сын мой. Ты вполне искренне считаешь события последних двух недель важнейшими в истории мира. Именно поэтому ты не различаешь послания.

— Я постараюсь.

— Я не призываю тебя молиться. Время молитв прошло.

Гризли глянул на священника с новым интересом.

— Так я вернусь не один. Можно?

— Ты снова спрашиваешь, можно ли тебе войти в храм? Ты снова считаешь меня охранником, неким цербером в дверях спасения?

— Я спрашиваю, хватит ли на всех еды? Там, в городе, нам удалось спрятать несколько детей.

— Еды хватит, если вы готовы работать. Если вы полагаете, что вас будут кормить…

— Нас не придётся кормить.

Гризли запустил двигатель. «Хаммер» слушался, как дрессированный носорог; несмотря на спорное качество топлива, стальное сердце стучало без перебоев. С учётом запасных канистр горючего должно было хватить в обе стороны.

Священник улыбался, кутаясь в женский мохнатый платок.

— Чему ты смеёшься, отец?

— Ты так искренне и старательно защищаешь свой атеизм! Береги себя и возвращайся, нам нужны учителя.

33 Я НЕ УЙДУ БЕЗ ТЕБЯ

Ничего нет, кромеНичего нет послеНичего нет дальшеНо я не уйду из тебяЕсли я соберу все рифмы,Если я соберу весь жемчуг,Если я соберу все губы,Всё рассыплется без тебяВырви с кровью мои чернилаВырви с мясом мои электроныВырви с болью мои поцелуи,Но я не уйду без тебя

— Слышишь, Хорёк? — левой ладонью Рокси всё ещё придерживала соску во рту маленького Стаса, чтобы он не разревелся. — Я тебе сказать хотела.

— Ну! Что ещё? — он на цыпочках перебежал к окну, которое выходило в переулок, и выглянул сквозь щёлочку в шторах.

Переулок был пуст. Труп мужчины в плаще валялся там же, где его бросили вчера. На кисти убитого блестели наручные часы.

«Возможно, это хороший признак, — вяло подумалось ему. — А возможно, наоборот, самый дерьмовый признак. Их перестали занимать ценности, золото и вся остальная мишура. Они даже не гоняют на мотоциклах…»

Он подумал, что с радостью сейчас удавил бы парочку психологов. Или психотерапевтов, тех, что написали уйму замечательных диссертаций по девиациям в пубертатном периоде. Нет, он их даже убивать бы не стал, просто выпустил бы на площадь, туда, где над бочками жарят собачатину. Пусть умники с дипломами показали бы, как надо работать с молодёжью…

Гризли повернулся и сразу заметил, как напряглись дети. Он опять забыл, что следует контролировать своё лицо! Дети не должны видеть его испуга и его злобы, иначе может произойти массовая истерика. Истерика для них сейчас — это самое страшное… Нина что-то нашёптывала Эмме, Жорж раскладывал карты. Это хорошо, это просто отлично, что девочки смогли разговорить Жоржа!.. Гризли изо всех сил расслабил челюсти, выдавил улыбку и даже засвистел какой-то фальшивый мотивчик.

— Прекрасный вечерок, — бодро сообщил он. — Как только опустятся сумерки, мы отправляемся!

— Хорёк, я хотела сказать… — Рокси перехватила его у следующего окна. — Ну, в общем, я была не права. Я больше не буду так тебя называть.

— А?.. — он затормозил, приплясывая на кончиках пальцев. Похоже, это становилось второй натурой — всюду озираться, всюду бегать на цыпочках. — Не будешь? Это как? Почему? — грязной рукой он потёр воспалённые глаза.

— Потому что… потому что ты — самый настоящий и самый лучший мужчина, которого я встречала, и я люблю тебя…

— Любишь? — До него не сразу дошёл смысл сказанного. А когда дошёл, Гризли ощутил, как беззащитно расслабилась спина. — Но это не ты, это я предал тебя. Я думал только о себе, а ты тянула науку.

— Это неважно, — она нервно рассмеялась. — Ты не предал, просто я… я выпендривалась. Молчи, молчи, дай мне сказать, потом будет некогда, — она ухватила его за рукав.

Гризли смотрел на перепачканное личико младенца в её руках и думал, что потом может просто не наступить. Женщина была права — говорить нужно было здесь и сейчас, потому что каждый день мог стать последним. И отныне так будет всегда, даже если им удастся выбраться из города. Отныне время течёт с другой скоростью, оно спрессовано жёстко, как прессуют старый картон на целлюлозной фабрике. Так жёстко, что для пустой болтовни не выдернуть даже минутку.