Дети Ванюхина
Шрифт:
Через пару месяцев осталось только «воздушно», но уже далеко не столь «легко», поскольку к этому моменту Марк Самуилович начал постепенно озверевать, оказавшись в полном по мужской части заточении, да и Клэр нравилась ему с каждым днем все больше и больше. Но вместе с тем он ловил себя на мысли, что с самого начала не относился к ней как к близлежащему объекту мужских вожделений только лишь, а потащило его в другом еще, забытом за три десятка прошедших лет направлении, по-новому для него непредсказуемом и потому волнительном. Было еще одно обстоятельство, примагничивающее доктора Лурье к своей аспирантке, — ее необыкновенная башковитость. Порой Марик сожалел даже, что консультации его кончаются так быстро: Клэр все схватывала на лету и часто удивляла его нестандартностью встречных предложений, неоднократно вызывая у руководителя творческую зависть. Об этом он не преминул с Клэр поделиться, и это было каждый раз — и она точно знала — совершенно искренне, без эксплуатации подвернувшегося под руку шанса подплыть с очередным комплиментом.
На ментальное «ты» они перешли незаметно для самих себя, к концу второго месяца сотрудничества, когда успешно завершили сборку опалубки и закачали первый бетон в опору несуществующего проекта.
— А тебе известно, что ты гений, Марк? — спросила она его за ланчем.
— Да, — серьезно ответил он, — исключительно благодаря ученикам, потому что, когда объясняешь что-либо, сам начинаешь наконец понимать, в чем там дело.
Оба засмеялись, и Клэр поняла, что влюбилась в русского мостовика по самые опоры (быки, устои). Этим же вечером они ужинали у Клэр в ее крохотном студийном апартаменте на окраине Далласа, недалеко от того места, откуда началась Марикова американская жизнь, и он не мог не рассказать ей об этом, а еще обо всем, что было дальше, и о своем долларовом циклоне, и об Айвановом математическом гении, и о смерти отца в русской Москве, и о нынешнем его вынужденном мужском одиночестве; и не могли они никак наговориться, и пили все время текилу, и Клэр слушала и наслаждалась Мариковыми рассказами, потому что были они из незнакомой совершенно ей жизни, далекой и чужой, но чрезвычайно интересной и возбуждающей воображение, а потом выяснилось, что уже поздно и за руль садиться неправильно, но также обнаружилось, что ничего в том страшного нет, что нельзя вести машину, так как места, чтобы переночевать, несмотря на малое жилое пространство, все же хватит на двоих, и проблема, в общем, не такая уж большая…
Проснувшись утром в обнимку с Клэр, доктор Лурье сообразил, что роман его больше не виртуальный, как повисший над несуществующей пропастью мост, а вполне конкретный и по-настоящему начавшийся. Его можно потрогать рукой, погладить по волосам, прижаться к нему щекой, к любой выбранной по своему желанию смуглой точке, и измерить там же температуру. Это открытие поначалу поразило его самим фактом существования, непосредственным наличием его в окружающей привычную действительность среде, устоявшейся и необратимо затвердевшей, как высокопрочный железобетонный опорный бык. Но наиболее для Марика неприятным в его утреннем прозрении оказалось то, что Клэр в самом непосредственно женском смысле оказалась значительно привлекательней его любимой жены Ирины Леонидовны — в постели, разумеется, если называть вещи своими именами. И поскольку к этому времени список сексуальных партнерш Марка Самуиловича все еще, открываясь его одноклассницей Иркой Заблудовской, заканчивался его же аспиранткой Клэр Гарсия и в промежутке между ними раскинулась аморальная пустошь, то из двух женщин, даже если сделать скидку на память, наиболее волнительной для него получалась все-таки не Ирина.
Объясняться они с Клэр не решились, но зато точно знали оба, что сдвинулись в одном и том же направлении и что движение это вдоль получившейся линии может развиваться с произвольной скоростью, если не с ускорением. Все последующие дни они встречались ежедневно, оставаясь на ночь либо у Клэр, либо тайком от соседей у него, и мечтали, что вырвутся когда-нибудь на неделю туда, где не придется им прятаться от соседей, скрывать неуемную тягу друг к другу от университетских коллег и сдерживать взаимную страсть в самые неподходящие для этого моменты. И когда наконец такая неделя нашлась, сложилась из длинного уик-энда с праздничными днями, несмотря на экзаменационную сессию, и счастливая Клэр притащила два горящих и уже оплаченных тура в аризонский Финикс, позвонила Ирина и сообщила про Ванькину с Милочкой свадьбу, что все назначено уже и надо срочно прилетать. В первый момент Марик растерялся, но только лишь в силу одному ему известной причины. Однако Ирина Леонидовна поняла растерянность мужа по-своему, отнеся ее на счет готовящегося события в жизни их сына, и значения этому не придала. Марик и действительно сильно растерялся, но тут же привел мысли в порядок и обещал сразу же перезвонить, как только выяснит по срокам с визой.
«Господи, только бы он успел к Ваньке», — подумала Ирина.
«Господи, ну хоть бы виза эта чертова не успела из-за праздников», — подумал Марк Самуилович.
В тот день была плохая погода, с утра шел мелкий дождь, потом небо заволокло сильнее, дождь разогнался в крупный, пару раз наверху сверкануло, и там же еще пару раз громыхнуло молниям вдогонку. Одним словом, с погодой не повезло, и Господь их не услышал. Да и атеисты были оба они по большому счету: Марик — еще с исполкомовского Самуил-Аронычева воспитания, ну и Ирина — с тех же приблизительно роковых времен вечной недооценки Фабрицией Львовной Заблудовской в паре с мужем-профессором главного верховного жреца. Так что не повезло им обоим, и Марику, и Ирине. Марику — потому что виза вполне могла успеть, он проверил на всякий случай, и расторопные агенты ему это подтвердили, но, скрепя сердце, вынужден был от нее отказаться, чтобы впервые в жизни обмануть жену. Ирине — потому что с приездом у Марика ничего не вышло, а она надеялась. Да и Ванька хотел бы тоже видеть отца.
Из Аризоны Марк и Клэр вернулись уже не романтическими влюбленными и тем более не просто любовниками, ненадолго отъехавшими в удобное место для сдачи норм сексуальной аэробики. Все было гораздо проще и одновременно сложнее: они уже просто по-честному любили. И снова говорить про это не смели, хотя уверен был каждый из них в чувствах другого и собственных чувств не скрывал, но вслух произнести это и даже шепнуть на ушко в известные минуты не считал для себя возможным, не хотел надломить хрупкий этот лед непрошеным вмешательством в чужую пока еще жизнь. Так было и дальше, пока шла работа над диссертацией: системно, продуктивно и чувственно, но без неудобных глаголов и прилагательных ненужных степеней. Про Ваньку Марик теперь думал реже, но не оттого, что, будучи разделен с ним расстоянием, стал понемногу к сыну остывать, а лишь потому, что уверен был — Айван засел там надолго: жена с ним теперь эта русская, молодая Ванюхина с проблемным ребенком неизвестного, как и сама, зачатия, да и от миллионов
банковских просто так не отказываются, коли они сами подвернулись. Это не говоря уже о хаотической его науке с приложением в виде бесплатного «мамонтового» тренажера, о бифуркациях, в прикладном имеется в виду смысле, в хорошем. Не знал он одного только — как ему быть потом, когда вернется Ирка, насовсем вернется после долгой своей непредвиденной отсидки на Пироговке.… Вознамерившись все же укрепить пошатнувшийся с рождением неполноценной дочери тыл, Милочка предпочла не откладывать решение проблемы в долгий ящик, как и тогда, с Шуриком. Она снова хорошо подсчитала, определилась с линией поведения, немного напряглась и повторно забеременела в назначенные собою же сроки. Снова отсчитав двенадцать положенных медициной беременных недель, она по старой привычке добавила для пущей верности еще одну, после которой о прерывании жизни зародыша очередного Лурье речи так же быть не могло, и радостно сообщила семейную новость мужу. Следующий день был рабочим, но Айван сделал по такому случаю исключение — позвонил Дмитрию Валентиновичу и сообщил, чтобы сегодня его в офисе не ждали, назначенные встречи отменили, а появится он в «Мамонте» не раньше завтрашнего дня. Свекрови Милочка просила пока не говорить, пусть это будет для нее сюрпризом, но потом, не сразу. Айван прижался к жене и шепнул, что нужно спешить, а то потом нельзя уже будет, когда живот вырастет, и придется переходить на диету или, пошутил он, искать замену на стороне, о’кей? Не придется, встречно отшутилась Милочка, освобождая от лишней одежды продолговатую стать и чувствуя легкую истому, но не там, а в серединной части пищевода. И тут же приказала себе подкравшийся знакомый фитилек загасить, прикрыть глаза и попытаться полетать, как ей удавалось когда-то со свекром, не с этим — с тем, покойным, в прошлом еще и дядей, а после оторваться от плота и попарить под облаками, над водой, над водяной воронкой и еще выше, так, чтобы не увидеть берегов сперва, а уж затем и всей оставшейся земли целиком, и встретить на пути своем птиц и лететь уже дальше рядом с ними, а затем пропадут и они, птицы, и она останется совсем одна, потому что облака тоже останутся внизу, а выше будет только белое, яркое и сияющее, которое будет искриться и пульсировать, а она биения эти собственной плотью будет ощущать, и уже оттуда, рассекая длиннохвостой кометой все, что встретила раньше на воздушном своем пути, она спикирует вниз, резко сначала, но затем медленней и тише, и, раскинув руки, плавно замрет в воздухе и приземлится обратно, в сухое тепло плющихинской постели обоих «мамонтовых» олигархов, прошлого и нынешнего, сына и отца…
Она честно старалась, но у нее так же честно ничего не вышло: ни поплавать, ни тем более полетать. Но поскольку Айван ничего об этом не знал, то продолжал оставаться самым влюбленным мужем и самым надежным будущим отцом собственного на этот раз ребенка.
«Жалко, что мама не может это сейчас узнать, — подумал он, выпустив Милочку из объятий уже после ее несостоявшегося приземления. — Она, вероятно, была бы очень рада. И dad, конечно».
В то время как Айван подумал об этом, «Боинг-747» американской компании «Дельта» уже успел пересечь Атлантику и шел на снижение, чтобы приземлиться в аэропорту Кеннеди города Нью-Йорка. Далее пассажирам прибывающего рейса, Ирине Леонидовне Лурье и Максиму Ванюхину, следовало пересесть на рейс внутренней авиалинии компании «US Airlines», но не в тот же день, а через два на третий. Такой усложненный путь Ирина придумала не случайно, хотела заодно показать Максу Нью-Йорк, коли так дела завернулись и братья приняли столь неожиданное решение. Макс ей нравился, с того самого дня, как распахнул удивленные глаза перед входом в морг на Малой Пироговке; ей нравились его открытость и детская непосредственность, легкость и нерасчетливость характера, а то, что это было именно так, Ирина Леонидовна имела возможность убедиться не раз, хотя все эти разрозненные случаи терялись перед главным — уступкой без малейших колебаний Ивану Лурье всех прав на руководство «Мамонтом» и наследное совладение корпорацией. Одно несколько смущало ее, но это было из потайного даже для себя списка, из того же, в котором числились отвратительные мысли про Нину и ее нездоровье. В Максе она сумела разглядеть то, чего не находила порой в собственном сыне, то, чего не удалось им с Мариком в Ваньке воспитать, а значит, выстроить другим способом, то, что они не решались обсуждать даже между собой, не желая ввергать себя в рисковое состояние ненужного никому беспокойства из-за особенностей характера их сына. А особенностью такой, знала она, были прохлада, низкий порог душевной чувствительности и вытекающее отсюда, хотя и глубоко законспирированное, равнодушие ко всем живым, ненаучным предметам. Это и торчало в списке под номером один. Тем обиднее было Ирине Леонидовне наблюдать за отношением Ванькиным к жене его Милочке, в котором всему, что годами саму ее тянуло куда-то вниз и вбок, цепляя за внутренности и не давая окончательно всплыть на поверхность, на чистый воздух и ясный свет, не было места. Все это куда-то делось, растворилось и исчезло, как будто и не существовало никогда.
Повестка та, кстати, из военкомата, что принесли весной, в день, когда у Милочки родилась дочка, тоже роль свою в этом сыграла, в отъезде. Не впрямую, правда, но толчок нужный ситуации дала. О ней, о повестке этой, Макс вспомнил, когда в начале мая мужчины с некультурными голосами стали звонить из военкомата и задавать вопросы, почему не является призывник Ванюхин. А у призывника самые съемки в тот период начинались, утренние пейзажи для серии «Москва — столица не для всех». Он и концепцию классную придумал, и пошло как надо с первой съемки, точно в десятку. А выставить обещали в том же фотоцентре на Гоголевском, где три года тому назад он уже выставлялся, но на этот раз обещали не в составе, а персонально.
— Видал? — спросил он брата, предъявив очередной призыв к исполнению воинского долга. — Это вам не у вас там, это нам у нас тут.
— Какие варианты? — по-деловому поинтересовался Айван. — Что в этом случае делают другие молодые люди?
— В институты поступают, и их до поры до времени не дергают, дают закончить, — ответил Макс и добавил: — Или бабки туда запускают, в призывную комиссию, если через медицину не получается откосить. А там тоже бабки хотят, все их хотят, противно козлов этих кормить. Терпеть их не могу вместе со всеми их танками, пушками, взятками и тупостью беспробудной.