Дети Ванюхина
Шрифт:
Шурка за прошедший год появлялся трижды всего. За все предыдущие годы перерывы в возвращениях его в мамонтовские пенаты не бывали еще столь продолжительными. Женщины никогда не знали точно, когда он появится в очередной раз. Поначалу мать укоряла сына за редкие приезды, тайно радуясь его засекреченным успехам в столичной жизни. Радовалась, но виду не подавала, не хотела накаркать и сглазить. Зато визиты всегда были с подарками: еда, расхожая в основном, плюс всегда чего-нибудь вкусного кусок, из заказа оборонного, — говорил, положено нам. Мать оттаивала и собирала на стол, а Нинка незаметно исчезала, прикрывала за собой дверь в угловую комнатку и после непродолжительного отсутствия появлялась тоже, вроде как незаметным образом, но уже причепуренная по скромной возможности: волосы назад, на захват, тени голубые, самая малость, по легкой, на глазах, за стеклами очков, но так, чтобы было заметно. Опять же — духи, запах тонкий, еле слышный, но чувствительно все-таки, хоть и из недорогих самых, из отечественных.
Шурка — то подмечал, то нет: зависело от причин появления в поселке. Из трех раз два
В тот раз Ванюха презентовал ей кофту цвета бордо из настоящего ангорского мохера, объяснил, — импортную. Нинка в полукоматозном от счастья состоянии вытянула пушистую волосинку и тут же измерила ее угольником, демонстрируя этим поступком благодарность, так как слышала, что длиннее и пушистей шерсти, чем ангорка, нет на свете. Получилось восемь сантиметров. И тогда она, не веря еще в происходящее, расплакалась от всего, что случилось в эти короткие минуты: от пульсаций этих своих телесных, от подарка невиданного, от Милочкиного к Шурке приветливого жеста. Она стояла перед единственным в семье Ванюхиных мужчиной с кофтой в руках и рыдала, а ямочка под ключицей продолжала подниматься и опускаться, и Шурка на этот раз невольно получившийся сигнал приметил, ямочку эту, маячок. Тогда он подошел к Нинке, взял ее за плечи в неловкой попытке утешить, нагнулся над маячком и прикоснулся к нему губами, а потом вжался туда сильней, как раз в тот момент, когда ямочка наполнилась очередным ударом изнутри, и втянул губами немного в себя, но не сухо, с воздухом, а влажно — смочив эту впадинку языком. Тогда Нинка зарыдала еще сильней и выронила козью кофту на пол, потому что пальцы сами расцепились и одеревенели, и она не нашла ничего лучше, чем сказать, что дедушку Михея убили четыре года как уже и что пусть он, Шура, приезжает обязательно домой в этот раз на день дедовой смерти, восемнадцатого, через месяц, они с мамой этот день всегда помнят, с мамой Полиной. И совсем некстати еще вдруг пришла мысль в воспаленную от счастливого дня голову, что, наверное, через такой сверхвоздушный козий пух душа выходит из человека гораздо быстрее, чем обычно, и человек меньше мучается, умирая. И дедушкина душа тоже наверняка улетела бы раньше и, может, не ждала бы нужных девяти дней, будь на нем поддевка из ангорской шерсти…
А Ванюха подумал, что кофтенка кстати подошла очень, по делу, и недорого получается, если партией брать и расталкивать по области — в Москве с ангоркой уже проехали, — даже если оптом скидывать, но опт большой быть должен, на багажник, — тогда есть смысл, однозначно есть, сдача разовой будет и быстрой, не придется мудохаться. Надо с Димой поговорить, подумал, смотря, правда, цвета какие остались. А Нинку можно бы уже и в постель тащить, готова, коза, хватит пасти. И приодеть еще надо. Мать бы только, узнав, не стала возникать.
Нельзя сказать, что мысль эта, хотя и возникшая внезапно в ходе перечисления первоочередных дел, была для него неожиданной. Просто это был первый случай, когда он отнесся к этому довольно серьезно, вернее, вполне практически. Он отступил шаг назад и попытался взглянуть на материну воспитанницу новыми глазами, с другого, несемейного, так сказать, ракурса, отбросив привычную картинку трудолюбивой и послушной тихони в очках.
Нинка продолжала всхлипывать, но оба понимали, что это от чувства хорошего и радостного, а потому утешать особо не стоило, а наоборот, уже пора бы и рассмеяться. И Нинка, похоже, тоже поняла и улыбнулась ему, и тряхнула головой так, что заколка сзади отлетела, волосы упали на плечи и рассыпались, а глаза за стеклами продолжали блестеть мокрым. И Ванюха понял, что он приедет на Михеев день обязательно, потому что Нинка ему понравилась. Он так и подумал «на Михеев день», так и отпечаталось в голове. Но раскаяние недавнее не вспомнилось, да и не было его никогда: так, приснилось разок-другой что-то из прежней поселковой жизни, пролетело где-то, прошуршало и отъехало. Зато по календарю если специальному с народными праздниками, то, коль на такой день тепла не будет, то зима окажется полное говно. Это он откуда-то знал. Хотя день, может, и не как «Михеев» обозначен, а по-другому, но близко к этому, похоже…
Марик Лурье и Ирка Заблудовская жили рядом, учились рядом, в параллельных классах, и женились тоже рядом, в том смысле, что к моменту, когда Ирка сменила фамилию на Лурье, оба продолжали жить в одном и том же доме, в соседних подъездах. Ирка к тому времени заканчивала иняз Мориса Тореза с переводческим английским, а Марик
поступал в аспирантуру инженерно-строительного, компенсируя нечетный пункт биографии явно выраженными способностями, умноженными на покладистость характера и рациональную трудоспособность.Отец Марика, Самуил Аронович Лурье, к тому времени военный пенсионер союзного значения, несмотря на имевшуюся общественную должность председателя комиссии по усыновлению при чем-то там, в наличие талантов верил не особо. В семействе Лурье испокон веков брали задницей, то бишь усердием и приспособляемостью. Зато он верил в благозвучие фамилии, полагая, что собственным успехам в жизни — включая фронт без царапины, трехкомнатную квартиру на Пироговке, покойную Сару, единственную, по его мнению, медсестру его национальности, которую ему удалось найти на передовой линии фронта и сделать своей женой там же, на войне, умного сына, мостоконструктора Марика, и, наконец, любимца семьи и будущего кормильца Торри Первого, высокопородного английского бульдога, — Лурье обязаны исключительно французскому ее звучанию. Марик был иного мнения и, игнорируя особенности фамильного прононса, упирался в учебники и практические занятия все пять лет, пока не понял окончательно, что мосты — это то, что нужно, это — его. Мостостроительные конструкции многого в жизни не обещали, но вместе с тем удовольствие продолжали доставлять мало с чем сравнимое, разве что не меньшее, чем от брака с Иркой.
После свадьбы Ирина окончательно сменила свой подъезд на Мариков, хотя и прежде нередко оставалась ночевать у Лурье. Особенно радовался этому Самуил Аронович — появился еще один кандидат на прогулки с Торькой, на законном теперь уже основании.
Марик был в семье ребенком поздним, долго не получалось у них с Сарой зачать наследника: то ли Самуил был уже по мужской части слаб к пришествию Дня Победы, то ли Сарино здоровье было подорвано фронтовыми неудобствами по части женских дел. В общем, к концу победного сорок пятого года надежду эту они потихоньку стали прихоранивать, как будто и не было у них планов продолжения рода Лурье. Совсем обсуждать сложившееся положение они, стараясь не нанести друг другу травму, плавно прекратили в сорок шестом, когда Самуила Ароновича как орденоносного фронтовика и партийца направили работать в исполком Ленинского района столицы. Там он свои усилия и сосредоточил на ответственных исполкомовских должностях. Там же и квартиру получил пироговскую, выделенную сердобольной властью в качестве освобожденной после очередного сталинского выселения. Там же, буквально в ночь после новоселья и зачался у них Марик. Таким образом, пироговская квартира стала для семьи Лурье воистину счастливой, несмотря на тяжкое наследие в виде ареста и расстрела семьи предыдущего большевика-неудачника с ленинскими принципами.
Начинать делать детей Ирка решила сразу по вселении: нечего оставлять на потом, тем более что не хотелось не принимать в расчет Мариково новоселское зачатие, оказавшееся таким удачным для его родителей. Марик не возражал: Ирку он любил, как умалишенный, а значит, и детей ее тоже, в смысле, будущих собственных.
В течение первых трех лет регулярного, с точки зрения обзаведения потомством, брака, вплоть до семьдесят второго, «счастливая» квартира статус свой не подтвердила ни единым малейшим признаком беременности. По врачам Ирка пошла, начиная с четвертого «регулярного» года. Марик к тому времени успел «остепениться», жизнь стала полегче, и по деньгам, и по занятости, — и по Иркиной просьбе он удвоил усилия, но уже с учетом специально разработанного очередным неизвестным светилом графика мужского вмешательства в женский организм на научной основе солнечной активности. Возражать причин не было никаких, потому что он продолжал обожать жену, с детьми или без детей, и необходимая эта повинность была ему только в удовольствие.
Во ВНИИАГ (институт акушерства и гинекологии), что там же располагался, на Пироговке, Ирке удалось с помощью свекра устроиться на излечение лишь на шестой год беременного марафона, до этого срока в диагнозе преобладала неопределенность, и надежда в том или ином виде все-таки присутствовала. Месяц ее продержали на анализах и исследованиях и в итоге вынесли окончательный вердикт — бесплодна.
Из клиники Ирка вернулась убитая. Марик утешал, как умел: говорил, что-нибудь придумаем, вся жизнь впереди, у тебя язык, у меня мосты, а лечиться не остановимся, полечимся еще, у других полечимся, кто другие методики использует, литературу еще поизучаем научную, сами найдем и поизучаем, медицина — не мосты, конечно, но тоже наука, и наверняка есть варианты, включая малоизученные, народное целительство, например, или искусственное оплодотворение яйцеклетки…
Самуил Аронович, в отличие от сына, надежд дальнейших на продолжение фамилии не питал. Если там, куда он устроил невестку, используя исполкомовские связи, сказали «нет», это могло означать одно — детей у Ирины не будет, а род Лурье, начиная с Марика, начнет чахнуть и вымирать. И это после всего, что довелось испытать: война, фронт, высокая исполкомовская миссия, счастливое зачатие сына, потеря Сары, высшее образование Марика, защита кандидатской диссертации.
С другой стороны, хорошо зная своего мальчика, он прекрасно понимал, что Марик в связи с этой недомогательной женской причиной Ирку не оставит никогда в жизни. И обсуждать это он с ним не собирался, не хотел таким прямопутным способом возбуждать семейные страсти. Он решил для себя иначе, выбрав метод наиболее идиотский из возможных. Самуил Лурье, мысленно простив предполагаемую реакцию сына, обиделся на невестку — накрепко и навсегда. Обидевшись же, сосредоточился в делах домашних — на кобельке, Торри Первом, а в исполкомовских — еще активнее, чем прежде, налег на дела общественные: комиссии там разные, характеристики, рекомендации, работа с населением и прочее всякое укрепляющее и бесполезное.