Дети золота, дети песка

Мысль эта заставляет его коротко улыбнуться. Он представляет суровых северных воинов, рыскающих в снегу в поиске звезд. Совсем не это он должен представлять, столкнувшись с ними на поле боя.

Северянка лежит на песке подле него, и если он совсем немного сдвинет руку в сторону, то сможет коснуться ее пальцев. Дочь снега и ночи, носящая морозную полночь в своих волосах, она, как говорят легенды, должна осыпаться кристаллами льда от малейшего его прикосновения.

Она, просящая его не засыпать, сама погружается в сон. Радомир замечает, как выравнивается ее дыхание, как трепещут белые ресницы. Сейчас Ренэйст совершенно не выглядит опасной и воинственной. Самая обыкновенная девчонка. Такая же, как и его Весна.

Ничего не происходит, когда он прикасается к ее пальцам. Кожа Ренэйст теплая, и, прислушавшись, Радомир может услышать, как бежит северная кровь в тонких ее венах. Утомленная, она никак не реагирует на его прикосновение, и, закрыв глаза, ведун проваливается в беспамятство следом за своей спутницей.

Она вдыхает так, как делает вдох утопающий, вынырнувший из мутной холодной воды – жадно, полной грудью. Над головой вместо неба – знакомый с детства кусок льняной ткани, прикрепленный к деревянной балке под потолком, играющий роль шатра. Сквозь крошечные дыры в ткани, образовавшиеся от старости, пробивается теплый оранжевый свет, отбрасывая причудливые тени на противоположную сторону. Будучи ребенком, она любила находить в этих таинственных узорах различные фигуры, проигрывая в голове сюжеты знакомых сказок. Ренэйст крепко жмурится и вжимается затылком в подушку, обхватив ладонями свое пылающее лицо.

Этого просто не может быть. Как она могла здесь оказаться? Кораблекрушение, Солнце и Луна на одном небе, горячая кровь, капающая с ладони на песок во время ритуала братания… Ведун с глазами злыми, но безумно одинокими.

Неужели сон?

Протянув руку, воительница ведет ладонью по легкой ткани, кожей ощущая линии вышитого на ней узора. Если бы это был сон, ощутила бы она хоть что-нибудь? У Ренэйст нет дара, которым обладают вельвы, чтобы сны ее обращались в видения, поэтому сном это быть не может. Уж слишком явно ощущает она мир вокруг себя.

Но тогда набег, в свою очередь, был излишне реальным сном? Жар сжигаемых деревень, чужая кровь на собственной коже, тяжесть меча, все это Ренэйст ощущала не менее явно, чем постель, на которой лежит.

От этих мыслей становится сложно дышать. Словно невидимые руки стискивают шею, давят на глотку, вынуждая сглатывать нервно, от чего становится только хуже. Этот невиданный доселе страх заставляет зажмуриться крепко, ощущая, как в уголках глаз застывают слезы.

Это все неправда. Неправда. Неправда. Не…

– Ренэйст? Ты проснулась?

Голос матери заставляет сесть и рывком отодвинуть в сторону полог шатра. Ужасное ощущение постепенно отступает, оставаясь легким осадком на коже, но сейчас оно вовсе не имеет никакого значения. Ренэйст видит кюну, сидящую подле пламени очага, и нет на ее лице болезненно знакомой печали. С радостной улыбкой смотрит Йорунн на свою дочь, продолжая скользить гребнем по своим золотистым волосам, и тихо смеется, заметив изумление в голубых глазах.

– Что с тобой, волчонок? – ласково спрашивает кюна. – Плохой сон увидела?

Мысли в голове путаются подобно клубку пряжи, упавшему с колен ткачихи и покатившемуся по полу. Не знает Ренэйст, что ответить, происходящее кажется ей сном. Все совсем не так, как она привыкла, не так, как жила она долгие годы. Разве все, через что прошла она, могло присниться?

Но сейчас она сидит на своей постели, в доме, в котором прошло ее детство. Чувствует жар очага, видит мать, движения ее рук, пока расчесывает она полотно своих волос, и теряется только больше. Ренэйст чувствует себя совсем как тогда, в далеком детстве, когда холодной ночью вышли они из дома и затерялись в лесу. Только теперь она одна, и вместо леса – ее собственные сны.

– Я…

Ее прерывает громкий мужской смех, доносящийся снаружи. Дверь конунгова дома распахивается, и внутрь вваливаются трое мужчин, закутанных в звериные шкуры с ног до головы. Они смеются, стряхивая с себя снег, и прежде, чем дверь закрывается, Рена успевает увидеть тушу крупного оленя, брошенную в сугробе. Сколько же длилась охота, раз удалось им найти живого оленя в мертвом лесу? Сейчас дичь в пищу вскармливают для них солнцерожденные рабы, оттого всегда есть мясо на их столах, но чтобы раздобыть дикого оленя… Чудеса, не иначе.

Один из них, смеясь, поворачивает к ней голову, и Ренэйст видит блестящие карие глаза в прорези между меховой шубой и шапкой. Этот взгляд кажется ей знакомым, но в то же время чужим, как и все в этом доме. Ренэйст напрягается, не зная, чего ей ожидать, и крепче стискивает пальцами край постели. Мужчина снимает перчатки, кидает их куда-то в сторону – кажется, на постель, – и громко говорит:

– Глядите-ка, проснулась! Сейчас будет обижаться, что мы на охоту без нее ушли!

Ренэйст смотрит на него огромными глазами, и в горле у нее встает ком. Она знает, кому принадлежит этот голос, но никогда не слышала его столь… радостным. Медленно опускает ноги со своей постели, но не спешит вставать, наблюдая за пришедшими.

Ее брат потерял всю свою радость на берегу рокового озера.

Но он снимает шапку, вешает на крюк тяжелую шубу, и Ренэйст видит перед собой Витарра. Брат пересекает широким шагом комнату и, положив ладонь на плечо матери, легко целует кюну в макушку, заставив ту тихо засмеяться. На левой руке у него пять пальцев, и словно бы не было той ужасной ночи, когда боги жестоко наказали их за непослушание. Ренэйст сжимает пальцами мех, коим укрывается во время сна, и не сводит с него дикого взгляда. Ловит тот на себе ее взгляд, смотрит внимательно глазами карими, отцовскими, и, улыбнувшись, подмигивает озорно, заставляя сестру вздрогнуть от неожиданности.

Этого не может быть. Витарр никогда не вел себя подобным образом по отношению к ней, он ни с кем таким не был! Нелюдимый, он держался стороной от людей, ходил тайными тропами, что ведомы только волкам. Лишился пальцев, почерневших от ледяной воды, был дик и груб. Ренэйст никогда не видела подобную улыбку, обращенную к ней.

Настолько она погружается в тяжелые свои размышления, что даже не замечает, как к ней приближаются. Грубые пальцы стискивают подбородок, мягко вынуждая поднять лицо, и Белолунная дергается, желая избежать чужого прикосновения. Над головой у нее звучит тихий смешок, крепкая ладонь опускается на плечо, а губы прижимаются к макушке так знакомо, что начинает щипать в глазах. В ноздри бьет терпкий мужской запах, смешенный с еловой смолой и кровью, запах войны и леса, и, подняв руки, она запускает пальцы в мех полушубка у него на груди, притягивая ближе к себе.

Она скучала. Она так безумно скучала, словно бы всю жизнь его не видела. Поднимает руки выше, обнимает за шею, чувствуя, как руки его сжимают ее в ответных объятиях. И больше ничто ей не нужно, Ренэйст готова замереть так до самой своей смерти. До тех самых пор, пока сердце ее не перестанет биться.

– Хакон…

– Что-то ты сама не своя, – Медведь опускается перед ней на одно колено, тревожно глядя голубыми глазами. – Тебе плохо, любовь моя?

Что ей сказать? Слова покидают распахнутые губы, обратившись черными птицами, и в голове у нее одна лишь пустота. Так сложно поверить, что ничего не было! Ни посвящения, ни ведуна. Она ведь столь ясно видела светлое небо, и огонь над городами солнцерожденных, и блестящую от воды изумрудную чешую морского змея…