Дети
Шрифт:
– Эдит, я не смогу уехать с тобой в Париж и быть там. Не смогу предать самого себя, свои мечты. Эмигрантом я был в Германии, не хочу быть снова эмигрантом в Париже.
Голос отца витает в воздухе, лицо его внимает происходящему. В осенние дни его голос читал ей стихотворение Рильке. Здесь сидел отец, на стуле, у этого стола, и читал ей:
Господи, длишь мое лето пустое...Если нет у него дома,Нового он не построит.Она поворачивает лицо к Филиппу:
–
«А без тебя, Эдит, нет у меня дома ни в каком месте. Даже в стране Израиля». Филипп поворачивается к большому шкафу с книгами, кладущему на него темную тень. Рука слабо опирается на письменный стол покойного господина Леви. Сегодня Филиппу предложили быть одним из представителей еврейской общины перед властями. Если он примет это предложение, останется еще надолго в Германии. «Останусь близко к ней, не уеду так далеко, в Израиль, и все же... не предам себя и своей веры. Возьму на себя эту должность. Опасную должность. Может, она приведет меня к гибели, но это единственный выход». Глаза их встречаются, и не было еще никогда такой близости в их встретившихся взглядах. Все прояснилось, завеса лжи упала.
– Филипп, я огорчена, что так у нас сложилось. Очень огорчена.
Губы его на ее горячей ладони. Дед в своем кресле вздыхает. Он чувствует себя побежденным. О-о, сколько он старался изучать жизнь, одному не научился: проигрывать ему тяжело. В отчаянии взгляд его обращаются к сыну.
– Что будет с тобой, Альфред? Ты молчишь, и никто не знает, каковы твои планы?
– А-а, я? Я, отец... конечно же, должен остаться. Всю жизнь я преподавал основы иудаизма немцам, которые готовились стать священниками и священнослужителями. Пришло время обучить этому и евреев Германии.
– Ты сошел с ума, Альфред? Остаться в Германии...
– Господин... – вскочил Зерах, глядя горящими глазами на Альфреда.
– Господин Леви! – помогает ему дед. – Его имя тоже Леви.
– Господин Леви, ваше место там, в стране Израиля.
– И что он там будет делать, господин халуц?
– Естественно, будет преподавать.
– У вас, в Палестине? Что, у вас, на святой земле, надо учить евреев сущности иудаизма?
– Конечно!
– И там, – смущен дядя странным выражением глаз Зераха, – вы говорите, что и там, ага, – и глаза их продолжают мигать.
– Гейнц, – теряет дед терпение от разговоров и морганий, – дорогой мой внук, когда же ваша эмиграция должна осуществиться?
– «Наша?» – удивляется Гейнц. – Ты сказал – «ваша», дед?
– Сказал, дорогой внук. Ну и что с того, что сказал? Мы, что ли, с Фридой не приспособлены в наши-то годы к долгим путешествиям в Париж? До Парижа? Мы слишком стары для таких путешествий. Не так ли, Фрида?
Фрида утвердительно самым решительным образом кивает головой заволновавшимся домашним:
– Нет, дед!
– Не делай этого, дед!
– Езжай с нами, дед!
– Никуда мы без тебя не поедем, дед!
– Постыдитесь, дети! Младшие едут и не плачут, а вы, старшие, плачете. Эта плаксивость сердит меня, она против всяких приличий.
– Не поедем без тебя, дед, дело это согласовано между нами и решение окончательно.
– Дети, – дед встаете с кресла, улыбаясь, – поздний час...
– Десять, – объявляет дядя, –
ровно десять.– Десять, – повторяет с упреком за ним дед, – а раз десять, нечего столько болтать, Альфред. Нет нужды принимать в такой час все наши решения. Завтра. Дети, я еду на усадьбу, узнать, как здоровье Агаты. А после этого, посмотрим, дети, – и он, опустив голову, поправляет шелковый носовой платок в верхнем кармане пиджака.
Из окна розовой комнаты Саул и Иоанна смотрят на площадь, которая выглядит не так, как в последние вечера. Ни молодежи, ни громкоговорителей, ни песен, ни команд. Эта неожиданная тишина, сошедшая на площадь, смягчает даже слепящую яркость прожектора на крыше покойной принцессы.
– Пошли, Саул, выйдем прогуляться.
– Холодно снаружи.
– Не видишь, что площадь пуста?
– Вижу.
– Нет гитлеровской молодежи!
– Конечно же, пошли смотреть на горящий рейхстаг.
– Как будто мне вернули мою площадь на один вечер. Как будто она снова моя, как когда-то. Может, в последний раз.
– Ах, снова твои вечные разговоры! Это слышится так, что тебе жалко уходить отсюда.
– Нет, Саул, не жалко. Как ты можешь подозревать меня в том, что мне жалко покидать Германию? Это же, как сказка, что еще немного, и я буду в стране Израиля.
– Тоже мне сказка – быть там в каком-нибудь интернате в Иерусалиме.
– Что можно сделать, если я младше тебя на два года. Александр, перед тем, как улететь в Лондон, обещал мне, что я буду в интернате, пока не достигну возраста «молодежной репатриации», и тогда перейду к тебе, в кибуц. Это всего год может, полтора.
– Целый год быть в интернете для девочек. Ужас.
– Но все же в Израиле, – и чуть погодя, нетерпеливо, – идем Саул, на скамейку около озера.
– Нет.
– Идем. Я должна тебе что-то рассказать.
– Рассказывай.
– Тут я не могу. Я не могу в любом месте все рассказывать.
Ночь набрасывает на снег голубой ореол, и на поверхности озера щегольски светит месяц полным круглым своим лицом. В воздухе пахнет стужей. Высокие деревья за скамьей Саула и Иоанны стоят стеной, отделяя их от площади.
Иногда ветер доносит обрывки слов из радиоприемников, работающих в окружающих виллах. Весь вечер там рассказывают о горящем рейхстаге. Голоса несутся из-за деревьев, словно из отдаленного мира.
– Слушай, Иоанна.
Иоанна не слышит. Лицо ее обращено к месяцу. Саулу знакомо это ее лицо. Тут делать нечего. Саул нагибается, чтобы собрать несколько сосновых шишек, чернеющих на снегу и затем швырнуть их взеркало озера. Черные точки на белизне. Иоанна следит за полетом шишек и тяжелым их падением.
– Перестань.
– Почему?
Она не может объяснить, почему ему не следует этого делать, и со вздохом поднимает голову к слепящему в небе месяцу. Это знак, что она возбуждена, а когда она возбуждена, то несчастна, и Саул должен ее успокоить, это он умеет делать с большим искусством.
– Что, ты снова несчастна?
– Я не несчастна, Саул. Дело в том, что сейчас все несчастны, а я нет. Просто, мне не везет. Не потому, что мне все равно, что здесь происходит, а потому, что все время я размышляю только о жизни там. И это так прекрасно бежать навстречу тайне.