Детская книга

Сюжет катился дальше. Том и узнавал, и не узнавал его. По коже ползли мурашки. Появилась королева эльфов — тоже без тени — и стала говорить с Томом. Сцена переменилась. Теперь это была голая вересковая пустошь с трещиной, изображавшей дверь в скале, которая на самом деле была задником сцены. Красный свет струился из-за кулис, изображая кровь. Оркестр принялся издавать кровавые звуки. Том вспомнил Лои Фуллер в Париже. Он стиснул зубы и никак не хотел отказываться от недоверия. Женщина-Том шла по колени в кровавом свете и театрально шаталась.

Том уронил голову в руки. Филлис укоризненно постучала его по плечу.

— Ну-ка смотри, — прошипела она. — Я ведь смотрю.

Том что-то пробормотал в ответ. Темная пещера поглотила женщину-Тома. Картон, подумал Том, и картины из волшебного фонаря, и дым, нагнетаемый мехами. Том не думал об этом именно такими словами, но знал, что сейчас проходит нечто вроде испытания, экзамена. Он не должен, ни на миг не должен поверить.Испытание заключалось в том, чтобы не поддаться внешнему обману, блеску, иллюзии. Том-существо нашло во тьме нечто вроде сталагмита, белую колонну, что-то невнятно шептавшую под приглушенный, в ритме сердечного стука, бой барабанов оркестра. Мальчик-женщина и человек, изображавший Гаторна, нашли в колонне трещину и потянули. Сцена заполнилась клубящимися белыми шарфами. Завизжали флейты и пикколо. Сильф выпорхнула из оболочки, белей белого, с яркими белыми волосами. Она колюче затанцевала. Лицо у нее было такое же белое, как и волосы. Том снова уронил голову на руки, и Филлис снова постучала его по плечу.

— Том, сядь как следует, — сказала Виолетта. Том пожал плечами и сел. Виолетта в последнее время будто застыла в вечном неодобрении, а то и в чем похуже. Она говорила с Томом так, словно он был не своего теперешнего возраста, а на десять лет моложе.

Действие кончилось, все яростно захлопали, зажужжали голоса. Гедда сказала:

— У этой пьесы удивительно насыщенная атмосфера. И марионетки такие ловкие. Пьеса очень зловещая, правда, Том?

Том извинился, вышел и побрел в направлении туалетов. Он постоял в очереди среди безымянных существ мужского пола, вошел в кабинку и помочился в белый фарфор, стараясь не думать — на это он себя уже хорошо выдрессировал.

Он вернулся в ложу. Он одновременно «не-думал» и «не-верил». Несомненно, у него что-то украли, но в свете этих прожекторов, на фоне этого задника украденное было чем-то искусственным, банальным, о чем не стоило жалеть.

Наступила развязка. Из угольного шара хлынул свет и шелковые папоротники пестрых, прозрачных, зеленых и золотых тонов.

Аудитория взорвалась вслед за шаром криками одобрения и аплодисментами.

— Том, что же ты не хлопаешь? — спросила Филлис, грациозно хлопая.

Том захлопал, лишь бы она отвязалась. Им видна была ложа, где сидела Олив. Зрители аплодировали и показывали на нее. Она вместе со Штейнингом подошла к самому краю ложи и склонила голову в ответ на приветственные крики и аплодисменты.

«Мы все заперты в этих ящиках, — подумал Том, — и нам не выйти».

Он знал, что о матери думать запрещено. Он был заперт в ящике и ничего не мог поделать.

— Мне нужно выйти, — сказал Том. — Воздуху. Нужно подышать.

Он отпихнул золотой стул, нашарил дверь в алой пасти ложи-ловушки и вывалился наружу.

Поэтому, когда Олив пришла в сопровождении Хамфри, чтобы дети ее поздравили и поцеловали, Тома в ложе не оказалось. Успех оглушил Олив; у нее все время расплетались волосы, и ей приходилось снова и снова укладывать их в узел. Она не заглядывала в шкаф в дальнем углу своего сознания, куда заперла беспокойство о Томе Уэллвуде и Томе-под-землей. Все образуется. В жизни всегда все образуется.

— Надеюсь, ты счастлива, — сказала Виолетта, и Олив оглядела всех детей, всех перецеловала, а потом небрежно спросила у сестры:

— А где Том?

— Он сказал, что выйдет подышать.

— Тут правда очень жарко, — сказала Олив. — Надеюсь, ему понравился спектакль.

— Всем понравился, — сказала Виолетта. — Как он может не понравиться?

Олив вручили большой букет красных роз, лилий и стефанотиса в серебряной подставке, такого размера, что его приходилось держать в охапке, а от этого ей стало еще труднее управляться с волосами. Она была в черной жесткой шелковой юбке, расшитой золотыми цветами, и серебряной блузке со сборчатым воротничком. Хамфри подарил ей двойную нить янтарных бус. Это был подарок на премьеру. В некоторых бусинах застыли насекомые: златоглазка, миллион лет назад увязшая в смоле; в твердом прозрачном шарике виднелись следы, которые она оставила, пытаясь вырваться на свободу. Хамфри сказал:

— Мне показалось, это очень подходит. Угольный шар я не мог тебе подарить.

Олив поцеловала мужа.

— Хамф, я тебя люблю, — сказала она. — Мы так далеко ушли от «Сна в летнюю ночь» в Хэкни.

— Далеко ушли, но ничего не изменилось, — сказал Хамфри и поцеловал ее снова.

Люди приходили, чтобы выразить Олив свой восторг. Джеймс Барри сказал, что он тронут; Бернард Шоу — что она умудрилась доставить удовольствие толпе умными вещами, а это нелегко; Герберт Уэллс назвал пьесу аллегорией, и Олив нахмурилась. Пришли и фабианцы, и Уэллвуды с Портман-сквер, хоть и без Гризельды и Чарльза — те должны были приехать с компанией из Кембриджа на следующие выходные. Проспера Кейна не было: у его жены подходил срок, и, как говорили, ей нездоровилось.

— Где Том? — спросила Олив.

— Он все время задремывал, — ответила Гедда.

— Не то чтобы задремывал, — уточнила Филлис. — Просто ронял голову на руки.

— Где он?

— Ты же знаешь, он не любит толпу, — сказала Виолетта. — Он объявится.

Они устроили праздник. Пили шампанское, громко смеялись. Люди спрашивали Штейнинга и Штернов, как им это удалось, и те отвечали, что возродили старое немецкое искусство. Люди снова и снова обнимали Олив, Штейнинга, Штернов. Бусы Олив перепутались с цветами, волосы снова распустились. Хамфри назвал ее Белой королевой, отобрал цветы и нашел театрального гримера, чтобы тот снова причесал Олив и вплел ей в волосы красную розу. Штейнинг критиковал осветителя, говоря, что некоторые прожекторы включались не вовремя. Олив спросила:

— Тома кто-нибудь видел?

Никто не видел. Виолетта повторила, что он не любит толкучки и объявится.

Том надел пальто и выскользнул из театра в толпе восторженных зрителей, выливавшейся на ярко освещенный Стрэнд. Том пошел. Он прошел по Стрэнду, по Уайтхоллу, дошел до здания парламента и Вестминстерского моста. Пошел по мосту, остановился на миг, подпер голову руками и прищурясь, поглядел на реку: она как раз поворачивала на отлив, мимо неслась стремительная, сверкающая, черная вода. Том вспомнил сказанные в театре слова Гедды о том, что всегда так и тянет — вниз, прочь. Он стоял и глядел на черную поверхность. Он не знал, сколько времени прошло. Потом двинулся дальше, перешел реку по мосту и свернул на юг. Он шел по залитым светом и по едва освещенным улицам. Время от времени мимо со стоном проносились электрические трамваи, полные желтого света, но Тому не пришло в голову сесть в один из них. Ему было все равно, куда идти. Важно было двигаться, не останавливаться, работать телом, а не умом. Он беспорядочно блуждал по южному Лондону. Потом оказалось, что он идет по Клэпем-коммон, среди едва освещенных мрачных прудов и черных деревьев. Когда выходишь из Лондона, это становится ясно по отсутствию сажи на стволах деревьев. Лондон — это тварь, которая спешит расти и спешит разлагаться; ряды домов и таунхаусов встают и рушатся. Скелеты кранов рисовались на небе, подсвеченные уличными фонарями; на дороге стояли хибары рабочих, копавших канавы для электрических кабелей и канализации. Воздух, заполнявший легкие Тома, стал каким-то мерзким. Том продолжал идти и дошел до деревни Далич, живописной, но стиснутой щупальцами города. Том пошел в сторону Пенджа, огибая Кройдон. У него не было определенных планов. Он хотел убраться подальше от грязи, шума, толпы и дойти до Северного Даунса, где, по крайней мере, мог ориентироваться. Он пока думал, что направляется в «Жабью просеку», домой. Куда же еще? Он шел быстро, большими, ровными шагами. «Я специалист по не-думанию», — думал он про себя.

Олив и Хамфри сидели за завтраком в Лондоне и читали рецензии. Они захлебывались восторгом. «Таймс» указала, что «Том-под-землей», как и «Питер Пэн», использует старые театральные формы — пантомиму, балет — новыми способами. «Питер Пэн» был спектаклем для детей, скрывающим в себе глубину, открывающим скрытые истины о детстве и материнстве. «Том-под-землей» был спектаклем для взрослых, хоть и принял форму древних волшебных сказок, «Страны под холмом», в сочетании с вагнеровскими образами черных гномов и персонажами современной угледобычи. Постановка сочетала магию «Питера Пэна» с чем-то темным, германским, с яркой, насыщенной чернотой и безумием мира кукол и марионеток. Критик даже процитировал эссе фон Клейста о превосходстве марионеток и их чистых жестов. Что-то в этом роде и чувствовали вчера вечером околдованные зрители.