Детский бог

Он бесился, будто желая разбудить в них нечто, чего у них и в помине не было. Будто их безответность сама по себе была воронкой, идеально приспособленной для того, чтобы он сливал туда свою звериную ярость и затем успокаивался, разомкнув внутри какую-то тугую пружину.

Иногда Полине казалось, что он похож на ангела смерти – такого же прекрасного и беспощадного. Ей было страшно.

Маруся же умела предвидеть эти приступы боли, когда Лешины глаза становились совсем прозрачными, словно наливались ртутью, и все человеческое проваливалось куда-то, а на поверхность проступала чистая, незамутненная ненависть.

В такие моменты Маруся, если не успевала скрыться за дверью, сворачивалась в улитку и становилась похожа на эмбрион. Она не выставляла вперед руки и не пыталась защищаться, потому что это еще больше раззадоривало мужскую пружинистую злость.

Он азартно бил ее ногами, а Марусино тело, словно приспособившись, упрямо амортизировало удары. Ее тело принимало, поглощало и смягчало его кулаки, его злость, его возбуждение. Он насиловал, бил, целовал, проливал слезы, и его напряжение спадало, уступая место навязчивой плаксивой виноватости.

Несколько раз Маруся попадала в больницу. Все, конечно, знали, что происходит, и однажды врач, заведующая приемным отделением, немолодая строгая женщина с прокуренным басовитым голосом, спросила у Маруси:

– Не хочешь его посадить? Он же тебя убьет…

– Не убьет, Мариночка, я же ему больше всех нужна, – отвечала Маруся, шамкая разбитыми губами.

В тот раз, когда ее привезли в больницу, она была больше похожа на оковалок сырого мяса, с надорванным ртом, с булькающей влажностью ран на месте ребер, с окровавленной промежностью.

– Тогда я его посажу, – решительно сказала заведующая.

Маруся занервничала, захрипела, на ее затекших веках выступили слезы.

– Дай объяснить! Он же несчастный человек… Он ведь почему слабость мою ненавидит – от жалости ко мне. И не потому, что сам сильный. – Маруся с трудом повернула голову. – Лешенькин отец убил его мать и чуть его самого не прибил, ирод. Лешка ж полдетства просидел запертый в шкафу. И через прореху в дверцах глядел, как папка его молотком отбивал пальцы матери. А потом и вовсе… заколотил он ее до смерти, понимаешь? И даже не молотком заколотил-то, не топором. Ты представь, он забил ее деревянным крестом! Крест он спьяну притащил с кладбища, потому как решил, что бес в жену вселился. Леше шесть тогда было-то всего… На его глазах мамки не стало… Когда дед Андрей очнулся, то плакал, говорил, что жену от дьявола спасал, а оно вот как вышло-то…

Галя не слишком сочувствовала матери. Про себя она называла ее тряпкой, слабой, глупой тряпкой. Побирушкой, ожидающей лишь отцовской любви. Жадной до его ласки.

Она вызывала у Гали не столько сочувствие, сколько раздражение и брезгливость. Ей неприятна была даже мысль, что такая женщина могла быть ее матерью.

Галя как зеркало дублировала те чувства, которые испытывал к Марусе отец. Привязанность, зависимость, раздражение, злость. Иногда стыд.

Галя сильно любила отца, была похожа на него и получала от него все, что хотела. Она довольно рано стала жить своей жизнью, встречаясь с парнями, приходила домой поздно, с плотоядным удовольствием пользуясь свободой своего возраста и красотой своего тела.

А Полина боялась за Марусю.

Однажды она кинулась защитить маму, но тут же отлетела, ударилась о стену и уже в следующее мгновение, хватая ртом воздух, увидела сладкий, с оттяжкой, почти неспешный удар отцовского кулака по Марусиному лицу, услышала, как клацнули ее зубы. Полину вырвало прямо там, в прихожей, и, поскальзываясь на собственной рвоте, она уползла в комнату, забилась под кровать и лежала в темноте, пытаясь справиться с собственным телом, которое выкручивало сильной, неуемной дрожью.

– Мама, пожалей меня, пожалей нас…

Полина не знала, что еще сказать, как уговорить Марусю оставить отца.

Маруся обычно гладила ее по голове и терпеливо объясняла:

– Полечка, никогда не мешай ему, слышишь? Он же не в себе тогда был… мог и тебя задеть…

– Но, мам, как ты можешь его любить?

– Послушай, твой папа хороший человек, просто очень несчастный, – снова и снова терпеливо объясняла Маруся. – Ты пойми, он так настрадался в детстве. И даже не от побоев. Он так мучился, так боялся, так долго жалел свою мать и совсем ничем не мог ей помочь! Понимаешь? Ничем! И вот с тех пор-то он ненавидит самую суть страдания. Самое донышко… Он ненавидит страдания и страдальцев. И слабость тоже. У него на это… как бы это сказать… аллергия, вот.

Маруся гладила Полинину светлую макушку.

– Дай поцелую тебя вот сюда, в маковку… Ну так… Понимаешь, Полечка, он злится, потому что я ему как заноза в сердце. Любит он меня, боится за меня, и все уму-разуму пытается научить, да уж поздно… Может быть, он и не понимает, что я никогда не откажусь от него. Как отказаться от мужа-то? Грех и предательство это… Эх, Поля, не может он поверить в мою любовь. Вот и проверяет.

В хорошие времена, которые иногда продолжались по нескольку месяцев (обычно они наступали, когда Алексею прилетала непыльная работа от людей, «держащих» город N, и Алексей выручал шальные деньги), Маруся ходила как королева. Откуда-то муж доставал ей французские духи, шелковые платки, колготки и туфли. Девочки были одеты лучше всех в школе, и этим райским временам радовалась вся семья. Но предсказать, когда они закончатся, никто никогда не мог.

Разве что бабушка Люся. Но она хранила молчание. А может, не знала, что сказать.

Людмила Алексеевна не сразу махнула рукой на свою дочь.

Несколько лет она скандалила, караулила, не пускала Марусю домой, потом трудолюбиво уговаривала, пыталась писать заявления, подключать связи, но все усилия как о стену разбивались о Марусину слепую любовь.

В конце концов, сообразив, что «так уж устроена Марусина душа: желать всегда находиться на грани жизни и смерти и получать от этого удовольствие», Люся отступила, прекратив всякие попытки спасти ее. А может быть, сделав однажды один из своих раскладов на Таро, Люся увидела там нечто такое, с чем бессмысленно бороться и чего нельзя избежать.

Освоив все премудрости гадания на картах, Люся отнюдь не была фаталисткой.

Девочки часто спрашивали ее, пытались вывести на разговор. Но он всегда заканчивался одним и тем же:

– Бабушка, а что будет со мной, когда я вырасту? Бабушка, а я выйду замуж? А кем я стану?

– От вас зависит, – бросала Люся. И потом добавляла: – Любая информация о будущем, неважно: нумерология, астрология или таро – да что ни возьми, хоть кофейную гущу, – это всегда тенденция. Карты показывают то, что может произойти с тобой, исходя из той тебя, что есть сейчас. Из твоих решений, из твоих состояний и мыслей. Но если завтра ты изменишься, то и прогноз изменится. Почти наверняка. Хотя бывают исключительные повороты в судьбе, которые, крути не крути – не выкрутишься.

Иногда Галя с Полиной заглядывались на Люсины многочисленные колоды. На многомерные, загадочные миры, где шут с цветком в руке путешествует по своей вселенной, встречая то императора, то древнюю жрицу, то огненного льва. Где герой то несется на волшебной колеснице, запряженной сфинксами, то замирает в обманчивом свете луны, загипнотизированный ее искажающей магией, а потом встречает новый рассвет.

Бабушка Люся много рассказывала им о Таро.

– Таро – это система знаний, – говорила Люся, зажигая желтые свечи, приглушая свет в красном бархатном абажуре с хрупким скелетом, – когда-то давно очень мудрые люди, наблюдающие картину мира и разбирающиеся в механизмах человеческой жизни, создали эту систему. Ее связывали и с каббалой, и с египетским древним культом, чего только не рассказывают…