Детский дом и его обитатели

А дети, и, правда, стремились в наш отряд – разве это не показатель? И, конечно же, я в то время охотно все эти блестящие успехи приписывала лично себе и своим невероятным талантам. Вот такой я замечательный педагог, думала я (иногда и вслух), просто самородок! И незаметно, что-то неуловимо отвратительное появлялось в моей манере общения «со всем прочим миром». Что мне до них? Есть я и мои воспитанники. А прочее нас не касается. И это «прочее» уже готовилось к мести – за мое легкомысленное пренебрежение к нему… Прошло ещё два месяца – и коллеги относились ко мне уже откровенно враждебно, а потом и вовсе невзлюбили. И было за что – надо признаться…

Это я очень хорошо поняла, когда как-то на досуге вдруг мысленно поменялась с ними местами. Ведь чем больше слушались меня дети, тем нахальнее вели они себя с другими, даже с теми, кого ещё вчера искренне любили и уважали. Личные отношения между воспитателями и воспитанниками здесь усердно культивировались, и не всегда это делалось по Валиному принципу. Часто воспитатели брали на выходные к себе домой некоторых воспитанников – «любимчиков» и «везунчиков», самых жалких и забитых детишек. Нора тоже почти пол-отряда к себе домой водила, когда ещё работала воспитателем, а не ночной, – и эти дети, уже будучи в моём отряде, даже её ни в грош не ставили, напрочь забыв обо всём хорошем, что она для них когда-то делала. Конечно же, дети понимали, что я «работаю» не так, как другие. Без ора, без грубого нажима – так оно было почти до самой весны. И это им нравилось. Но не прошло и года, как я на собственной шкуре почувствовала, что есть система контрастов в воспитании.

Золотое правило: требования в детском коллективе должны быть едины для всех. Позитивная солидарность педагогов – это краеугольный камень педагогической политики. А то ведь как у меня получалось: я – хорошая (потому что добрая, никого не наказываю), они (другие) – плохие (потому что требуют и наказывают). Но предположим на минуточку, что все воспитатели и учителя работали бы по такой же методике – акции мои, конечно же, резко бы упали.

Была и ещё одна причина усиливающейся нелюбви ко мне в стане воспитателей: поневоле (но где-то и сознательно) став правофланговым, я задавала немыслимый для большинства сотрудников детского дома темп работы. (Этакая стахановка с неумеренным энтузиазмом и необузданным гражданским темпераментом!) А время надвигалось такое, что оба эти качества уже начинались восприниматься в нашем обществе почти как пороки. Людмила Семеновна, и без того грешившая склонностью к «соковыжиманию» из сотрудников, теперь на все их жалобы отвечала:

– Как это – не получается? Какая вам помощь нужна? А вот посмотрите на Ольгу Николаевну…

И пошло-поехало! Да, ехидства её не занимать. Так выговаривала она педагогам, не стесняясь даже присутствия детей. Но при этом «вежливо» закрывала глаза на то, что сердечница-воспитательница пенсионного возраста, и без того измочаленная бесконечными неоплаченными сверхурочными, не сможет вымыть шесть спален подряд, а, ползая на четвереньках и, отскабливая паркет на отрядном объекте, тут же свалится с давлением на первом же метре… Я же всё это делала легко и быстро.

Во-первых, я была молода и здорова. Во-вторых, у меня был прекрасный тренинг работы с тройными перегрузками – я была студенткой третьего курса труднейшего факультета, когда: родилась уже вторая дочь, ушел муж и «просел» диплом.

И абсолютно без всякой помощи, с ситуацией справилась.

Я работала на трёх работах. Спала по три-четыре часа в сутки, «питалась» буквально с помощью фотосинтеза, а первые сапоги и пальто купила только на пятый год работы. Но у моих детей было всё, что обычно бывает у детей в «хороших семьях», где есть любящие и хорошо зарабатывающие родители – папа и мама. Так что детдомовская страда меня не очень в ту пору утомляла. К тому же, эта работа приносила огромное, ни с чем не сравнимое моральное удовлетворение. Позиция же Людмилы Семеновны тоже была ясна: ей было выгодно прикрывать недочёты в работе детского дома «нерадивостью» воспитателей. Часто к нам захаживали комиссии с проверками по очередному сигналу – и ничего, результат проверки всегда был одинаков: «Изложенные в жалобе факты не подтвердились». Конечно, наказывали потом именно жалобщика. А Людмила Семеновна, как понесшая «моральный ущерб», ещё и путёвочку в Сочи среди года получала и ещё какой-нибудь презент такого же ранга. Но эти размышления стали посещать меня много позже. А в ту счастливую пору я старалась вообще ничего не замечать за пределами моего отряда. Каждая минута трудового дня была наполнена заботой о питомцах. И это было большой ошибкой – не замечать. Того, на что надо было бы открыть глаза пошире при первом же тревожном симптоме, хотя бы из соображений личной безопасности. Когда же началась открытая конфронтация, а это случилось как-то вдруг и без предварительного объявления войны, я в полной мере ощутила всю меру своей глупости – так резко «выпадать из ряда» было крайне неумно. Мои коллеги, ещё вчера (хоть и не бросавшиеся мне на шею с поцелуями, однако) вполне дружелюбные и симпатичные, теперь не просто игнорировали меня, даже не здороваясь при встрече в коридоре, но и откровенно демонстрировали лояльность верхнему эшелону власти во всех вопросах внутренней политики.

Вот и попробуй в такой ситуации доказать, что ты не осёл… Рекогносцировка сил противника – всегда дело нелишнее. Эта перегруппировка «против кого дружим» произошла быстро и даже как бы вполне естественно.

Теперь меня не любили гораздо больше, чем ненавидели Людмилу Семеновну. То, что ещё вчера вдохновенно и единогласно осуждалось в кулуарах (по части своеволия администрации), вдруг для всех сделалось вполне приемлемым, нормальным, заурядным даже делом… Людмила же Семёновна, видя весь этот, с таким блеском разыгранный, спектакль, только лёгкую укоризну во взоре могла себе позволить. А так она держалась сугубо по-королевски. Ох, как она умела расправляться с неугодными – руками своих же подчиненных! Её же собственные руки – всегда в безукоризненно белых перчатках. И вот несчастные, приговорённые её судом, глядя, как кролики на удава, безропотно шли на погибель, даже и не пытаясь сопротивляться. Потому что, однажды включившись в эту подлую игру – против своего же товарища, они подписывали и свой собственный приговор. Завтра каждого из них могла постичь столь же печальная участь…

Уже тогда в моём переполненном впечатлениями мозгу мелькнула робкая догадка: отчего это в детские дома, да и вообще в учреждения, где воспитание подменяется репрессиями, на работу берут, в основном, лимитчиков, то есть людей зависимых. Или уже имевших судимости. Потому что такими людьми легче управлять – они менее щепетильны и с готовностью выполняют то, на что нормальный, независимый человек никогда не пойдёт. Их, этих подневольных тружеников, не только легко спровоцировать на попустительство преступлению, но и даже самих не так уж сложно сорганизовать на противоправные действия.

Я вспоминала, и не раз, как мне однажды сказала Нора:

– Человеку честному и порядочному здесь тяжко приходится – семь шкур снимут и выживут-таки. Сожрут в два счета и косточек не выплюнут…

Но я была слишком глупа и наивна в ту пору и ничего такого просто не хотела замечать, считая, что это всё-таки «клевета на людей» – а если что не так, то это просто «от недогляда»… Все эти печальные истины во всей своей пугающей полноте открылись мне лишь год спустя.

…А в те давние дни мне, естественно, казалось, что люди, здесь работающие – и Татьяна Степановна, и Людмила Семёновна, и Матрона, и, конечно же, Нора (кстати, она оказалась единственной, кто не принимал участия в «акциях» против меня), тоже когда-то пришли сюда с такими же мыслями и чувствами, что и я, и так же, как и я, хотели сделать для несчастных детей всё возможное. И не их вина, что не всё получалось.

.. И всё же в те времена я была по-человечески очень счастлива – как никогда больше в жизни. Даже собственные дети, хоть и были для меня огромным счастьем, всё же не были для меня более значимы, любимы, чем детдомовцы. Я уже знала, что с моими всё будет в порядке, они у ж е на ногах, несмотря на свой нежный возраст. И у них есть хорошо защищенные тылы – дом и мама. Мы с ними были одной командой.

У этих же детей в головах царил полный кавардак, тылов никаких, а мамы, если и были, то вообще бог знает чем занимались, но только – не своими детьми.

Потому и радость, которая меня переполняла, когда что-либо вдруг получалось, была несоизмеримо ярче. Это было настоящее блаженство – видеть, как отогреваются эти ледышки, как открываются души, скомканные, израненные ранним тяжелым опытом жестокой и несправедливой жизни. Они начинали улыбаться – ясно, чисто по-детски. А я просто катастрофически глупела от всего этого счастья.

Да, тогда я была счастлива – абсолютно и безоговорочно.

А от счастья, случается, и слепнут.

Глава 8. Бить при свидетелях?.. Ребятки, я на минуточку…

Бывшие – полновластные правители этого дома. И все молчаливо принимали этот негласный правопорядок. Расстановка акцентов была такой: педагогами заправляла, конечно, Людмила Семёновна, а в среде воспитанников верховодили бывшие. Воспитатели, особенно новенькие, поначалу никакой заметной роли в жизни детдома не играли. А если вдруг начинали «высовываться» – немедленный укорот… В иерархии детдома, и так велось испокон веку, бывшие – высшая каста. За ними следовали те, кому скоро выпускаться, затем те, кому через год. И так далее. Особое положение занимала группа воспитанников, уже побывавших в местах заключения – в детприёмниках (куда помещали без проблем, для устрашения чаще всего), в спецшколах для малолетних преступников и колониях. Несколько отдельно от них, но тоже особо, стояли те, кто уже прошел «курс лечения» в психиатрической больнице… Однако бывшими назывались далеко не все подряд выпускники. В эту касту входили непристроенные и бесхозные, а потому особенно агрессивные подростки и молодежь, те, кому ещё рано семью заводить и жить самостоятельно, но и сидеть на шее у сердобольного родственника уже как-то негоже. Учиться или работать никто из них не рвался. В ПТУ их, конечно, направляли. Но по принципу – лишь бы спихнуть. Вот они оттуда и смывались при первой же возможности. А воспитатели бегали по всей Москве и её окрестностям в поисках беглеца – таков был порядок: за нетрудоустроенных выпускников по-прежнему несли ответственность воспитатели детдома. Кроме того, детдомовцы, привыкнув жить на всём готовом, не могли правильно распределять свой небогатый бюджет так, чтобы хватало на весь месяц. Их, конечно, кормили, когда они приходили в детский дом с необъявленным визитом, и даже одежду давали из бэ-у, хотя и в ПТУ им в бесплатном питании не отказывали и тоже давали одежду – форму. За ними, как правило, закреплялась жилплощадь – двенадцать квадратных метров родительской квартиры, или авали место в общежитии, если у родителей своего жилья почему-то не было (к примеру, они жили в общежитии). Однако стипендия улетучивалась уже в первые два-три дня, а пойти и подработать в голову приходило немногим. Понятно, трудненько было им переходить на режим полного самообслуживания, особенно тем, кто сразу пошёл работать. Ведь привыкли есть сытно, разнообразно, одевались что ни год, то в новое. Донашивать одежду за старшими, как это делали домашние дети, здесь считалось «заподло».