Детство Лермонтова

— Эх, ежели бы знать, где здоровье купить, доченька! Все, что имею, отдала бы! А то сама всю жизнь мучаюсь, ноги болят…

Маша, видя, что у матери слезы побежали из глаз в три ручья, пошутила, чтобы отвлечь ее:

— А как бы вы без денег стали жить?

— Новые бы накопила! — уверенно ответила Арсеньева. — Я умею из копейки рубли добывать. И ты бы поучилась у меня. Это наука трудная, но ведь ты моя дочь, значит, можешь достичь, чего пожелаешь. Всего можно добиться. Только есть одно обстоятельство непоправимое: смерть. Ее не переспоришь. А что болезнь? Разве я плохо жизнь прожила?

Маша чувствовала, что мать ее утешает не так, как надо… Поведение мужа ее огорчало до глубины души.

Юрий Петрович уехал в Кропотово и долго не возвращался. Мария Михайловна не знала, что и думать. Арсеньева уговаривала дочь исполнять предписания медиков, но ничто не помогало: Мария Михайловна тосковала, бледнела и волновалась. Завернувшись в теплый платок, она лежала у себя в комнате.

Здесь ей снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквами; здесь, когда зимой шумела метелица и снег белыми клочьями падал на тусклое окно, ложился перед ним высоким сугробом, она смотрела на белые просторы полей, на серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые ветром над прудами. Неизъяснимая досада заставляла ее плакать, Арсеньева же, отдыхая в отсутствие зятя, ее уговаривала:

— Вернется он, за деньгами вернется! — и наказывала дочери не посылать за ним.

В самом деле, Юрий Петрович вернулся сердитый и объявил, что ему надоела жизнь в Кропотове. Надо переезжать на зиму в Москву, чтобы Машенька лечилась.

Арсеньева запротестовала. Ей не хотелось, чтобы семейная жизнь молодых стала в столице «притчей во языцех»; она полагала, что положение Маши в обществе с таким мужем будет невыгодным. Но Юрий Петрович не терял надежды на переезд. Он опять стал нежен с женой, и они опять подолгу вновь просиживали часами у фортепьяно, а по вечерам гуляли в саду. Мария Михайловна начала поправляться. Движения ее стали живее и спокойнее. Румянец стал пробиваться на ее исхудавших щеках. Зная, как муж любит бывать на разных вечеринках, она даже изредка выезжала с ним к соседям.

Глава III Ссоры супругов Лермантовых. Вмешательство Арсеньевой

Как-то летом Машенька с мужем решили прокатиться к соседям. Прогулка приятная — имение отстоит всего в пяти верстах от Тархан; такая поездка не могла утомить Марию Михайловну.

Когда они сели в коляску, Арсеньева глядела на отъезжающих из окна второго этажа и залюбовалась молодой парой. Нарядная дочь ее похорошела, повеселела. И как бережно поддерживал ее Юрий Петрович! С отменной ловкостью военного он подсаживал ее в экипаж. Кучер Ефим Яковлев, красавец в синем кафтане, с павлиньими перьями на шапке, перестал удерживать лошадей, и серая пыль заклубилась за быстро побежавшими колесами.

Молодые возвратились в тот же вечер. Арсеньева услышала звон своих колокольцев и поспешила к окну.

Юрий Петрович легко спрыгнул с сиденья и заботливо помог жене выйти из экипажа. Но Мария Михайловна от него отворачивалась, и лицо ее стало ужасным: глаза покраснели от слез, на распухшей щеке темнел огромный синяк.

Вообразив, что Маша расшибла в экипаже себе лицо, Арсеньева тотчас же спустилась вниз, желая поухаживать за больной дочерью. Но Мария Михайловна легла на диван и, сказав, что она сама во всем виновата, попросила мать уйти. У Юрия Петровича был очень смущенный вид: он не отходил от жены, заботясь о ней.

Арсеньева велела позвать в кабинет кучера. Ефим еще не успел переодеться после поездки и стоял в длинном синем кафтане и четырехугольной шляпе с павлиньими перьями. Несмотря на лето, он обязан был для представительности ездить в ватной одежде.

Войдя в кабинет, Арсеньева неторопливо села в кресло и спросила, пытливо глядя Ефиму прямо в глаза:

— Говори, подлец, что случилось?

Молодой кучер ответил честно и охотно:

— Не знаю. Молодая барыня жаловалась и сердилась по-французски, а он закричал по-русски: «Надоели твои упреки! Когда выздоровеешь, все будет иначе, пока терпи». Но Мария Михайловна не унималась и опять говорили по-французски, а он… простите, барыня, язык не поворачивается вымолвить… кулаком в ейное личико ткнул.

— Что? — вскрикнула Арсеньева вспылив. — Как ты смеешь!..

— Простите, бога ради, что сказал, но вы велели… Известно, что молодой барин добёр, но горяч. Видно, не сдержался, как наш брат…

— Ты еще рассуждаешь? — вознегодовала Арсеньева.

— Простите, барыня, истинный бог! — сжимая шапку, бормотал перепугавшийся парень. — Молодой барин каялся потом, в ногах у нее валялся, прощения просил и по-русски и по-французски. Он ведь любит Марию Михайловну, сами знаете.

— Оправдывать его смеешь? — закричала Арсеньева.

— Простите, барыня-сударыня, виноват! Но как промеж господами меня поставили — меня, серого мужика, — может, я что и не так сказал, только по совести…

Арсеньева сказала выразительно:

— Ежели хоть одна душа узнает!..

Яковлев живо вынул из-за ворота крест, поцеловал его и перекрестился:

— Да пусть глаза мои лопнут, ежели хоть слово…

Ах, окаянный Сахар Медович, как он приворожил ее дочку! Драться начал! Драться!.. И она, несчастная мать, ничего не может против этого предпринять.

Она пошла в детскую. В колыбели мирно спал ребенок, высвободив из-под одеяла тоненькую, с длинными пальцами ручку.

Арсеньева присела с внуком рядом. Как защитить дочь? Будь Михаил Васильевич жив, он бы помог, проучил бы его как-нибудь, а что она может? Как срамить его? Дочь всегда берет его сторону и сердится на мать, когда она вмешивается.

Можно действовать лишь в том случае, когда она просит. Но ежели оставить этот случай без внимания… Ох, за что господь наказал? Разве Михаил Васильевич ее когда-либо пальцем тронул? Кто же может помочь?

Вдруг блеснула мысль: а что сейчас делают молодые?

Велела Олимпиаде:

— Ступай под дверь Марии Михайловны, послушай, что там делается. Только живо.

Олимпиада побежала так быстро, что поскользнулась на лестнице, и слышен был грохот падения, а затем ее стон. Впрочем, она вскоре приползла и прошептала:

— Ссорятся… Ох, ссорятся!

Она застонала и откинулась навзничь. Сенные девушки подбежали к ней, а Арсеньева, перекрестившись, решительно пошла вниз.

Дверь комнаты молодых была прикрыта неплотно, и слышно было, что Юрий Петрович говорил о том, что жизнь его проходит в напрасном кипении, что он совершает ненужные действия, подобные сегодняшнему. Зачем он это сделал? Зачем? О, как он казнит себя за несдержанность! Зачем он совершает поступки, о которых вспоминает с раскаянием, жалея о своем нетерпении, о невыдержанности своей?.. Ведь он чувствует в груди своей громадные силы, но не знает, как их применить. Он шел в ополчение, желая совершить подвиг, но это ему не удалось, и огненный порыв разменялся на мелочи.

Ему скучно и тяжело жить. Он всегда волнуется и страдает. Вопросы справедливости, блага, добра занимают его, но как их разрешить? У него остались друзья в Петербурге, в Москве, а здешние помещики хороши только как собутыльники и любители сильных ощущений в карточной игре. Они живут замкнуто, довольствуясь жизнью сегодняшнего дня, отстают от жизни… Он не ценит их общества, привыкнув с детства жить в столице. А он так трудно сходится с людьми… Он знает, что его считают гордым, даже надменным, и очень скрытным и, не понимая его, называют «странным человеком».