ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ

Когда я дошел до верхнего уступа Тауме, я сел под высокой кривой сосной и долго созерцал окружавший меня пейзаж. Далеко-далеко, справа, за холмами, что были пониже, сверкало в этот утренний час море. Впереди, у подножия горной цепи Марсей-Вейр, голой и белой, как сиерра, носилась легкая дымка над обширной долиной Ювонны… А слева высились слоистые склоны План-де-Л'Эгль, на которых покоилось огромное плоскогорье, плавно поднимавшееся до самого затылка Гарлабана.

Повеял легкий ветерок; он словно раздул чуть теплившиеся ароматы тимьяна и лаванды. Я оперся на заложенные за спину руки, откинулся назад и вдыхал с закрытыми глазами горячее благоухание родины. Внезапно я почувствовал под ладонью сквозь покров опавших сосновых игл что-то твердое; однако это был не камень. Я разрыл землю и вытащил на белый свет латунную ловушку — ловушку для дроздов, совсем почерневшую от ржавчины; наверно, это была одна из тех, которые мы с Лили потеряли во время грозы под конец прошлогодних каникул. Я долго рассматривал свою находку, взволнованный, точно археолог, который открыл на дне могильника потускневшее зеркальце давно умершей царицы… Ловушка покоилась здесь целый год под сухими сосновыми иглами, которые медленно, одна за другой, осыпались над ней, как день за днем осыпалось надо мною время… Она, наверное, думала, что потеряна навеки…

Поцеловав обретенное сокровище, я осмотрел его. С виду пружина как будто не утратила боеспособности. Я потер ее о землю: показалась тоненькая золотая проволочка, и я увидел, что пружинку легко будет оживить. Я встал, спрятал ловушку в сумку и галопом помчался к Пастану, где меня ждал Лили-жнец.

***

Я нашел его посреди поля, которое узкой полоской тянулось на дне ложбины, зажатое между двумя высокими каменными стенами. Справа его окаймляли хорошо ухоженные оливы, а слева, вдоль гряды, — беспорядочно росшие густые деревья; это были сливы, гнувшиеся под тяжестью уже спелых плодов.

Франсуа, расставив ноги, махал косой, с силой отводя руку от плеча. Следом за ним шел Лили и вязал ручни в снопы. Это была гречиха — пшеница бедняков. Колосья росли редко, кое-где зияли даже пустоты: кроличье племя авансом проело свое богатство, словно мот-наследник; затем, после кончины огородного пугала, которое донага раздели крысы, созревающее зерно склевали сойки, сороки и куропатки.

Я посетовал, что поле так опустошено; но Франсуа рассмеялся:

— Не горюй над потерянным зерном, они за него заплатили сполна!

Лили объяснил, что его отец ловил на этом поле по два-три кролика ежедневно, а когда гречиха заколосилась, еще и по дюжине молодых куропаток.

— Я так делаю каждый год, — сказал Франсуа. — А потом остаток зерна идет на корм курам.

Мне подумалось, что, вероятно, на таких отдаленных и бесплодных полосках земли только так и выгодно вести хозяйство.

Я высыпал все, что было в моей сумке, в траву, а Лили разложил на холстине содержимое своего кожаного «ягдташа».

Мы устроили под скалами очаг из трех больших камней, затем Лили поставил на жар от сгоревших сучьев мирта и розмарина квадратную железную решетку, которую принес из дому, и бросил на нее мои отбивные и три сосиски. Они шипели, источая жирные слезы, и от их крепкого вкусного запаха у меня потекли слюнки, как у голодного щенка.

Это был изумительный завтрак, а беседа, хоть и прерывалась подолгу, пока мы пережевывали пищу, оказалась все же очень поучительной.

Франсуа нарезал хлеб маленькими кусочками и, набив рот, важно, в почти благоговейном молчании жевал. Но, заметив мою фарфоровую тарелку, он прыснул, будто увидел что-то необыкновенно забавное. Несколько раз во время завтрака он вспомнил о тарелке, показывал на нее ножом и закатывался беззвучным смехом, так что плечи у него ходили ходуном.

Мы приступили к бананам, и Франсуа сказал, очищая свой:

— Эту штуковину я ел в Марселе, когда служил в солдатах. Затем посмотрел на банан, опять захохотал и проглотил его почти целиком.

Через поле неподалеку от нас не спеша прошествовала очень большая зеленая ящерица.

Франсуа показал на нее пальцем:

— Знаешь, что это?

— Конечно. Это слизень. В прошлом году мы наловили, наверно, с дюжину таких, но только не нарочно.

— Когда я был маленький, — сказал Франсуа, — я съел их не меньше пятидесяти. Отец снимал с них кожу, потрошил, а потом, ежели минут десять подержать их на углях…

— И это вкусно?

— Ничего. Только нужна привычка. Как-никак вкусней, чем змея…— Он спохватился и, как добросовестный гурман, добавил: — Я ведь сужу лишь по себе. Есть же и любители лисьего мяса. Но по-моему, оно чем-то припахивает, мне больше нравится барсук…

Он поковырял в зубах кончиком складного ножа, затем сложил его, громко щелкнув, и продолжал:

— Белка — она тоже вроде бы ничего, если только тебе не противен привкус смолы. Но, в общем, все это не сравнится с ежом…

Мне с трудом верилось, что Франсуа придерживается столь странного режима питания, и я спросил:

— И вы ели всех этих зверей?

— Конечно. — И, обратившись к Лили, Франсуа заметил: — Все городские удивляются, что мы едим ежов. А сами-то едят морских ежов, да еще как!

Приведя этот сильный довод, Франсуа задумался, потом вдруг сказал:

— А бывают, кажется, и такие негодники, которые жрут лягушек!

Он широко раскрыл рот и медленно сомкнул челюсти, словно раскусывая это земноводное.

— Ох, не надо! — вскрикнул, брезгливо поморщившись, Лили. — Меня стошнит!

Франсуа встал.

— Чего же ты хочешь, — заключил он философически. — Видно, правду говорят, что у каждого свой вкус; так вот, мне по вкусу ежатина. Ну ладно, хватит! За работу!

Он взял свою косу, Лили — грабли, а мне поручили собирать колосья и связывать их по десять штук в маленькие пучки, которые потом должны были служить приманкой для молодых куропаток.

Наши сельские труды продолжались до захода солнца, и это был приятный день. Когда мы собрались в обратный путь, мы с Лили залезли в тележку, на самый верх снопов, а Франсуа повел мула в поводу.

Мы ехали в тени прохладной ложбины. В вышине, вдоль всей гряды, закатные лучи золотили склоненные над нами сосны, и на нашем пути роем взлетали испуганные цикады.

Лежа на животе среди шуршащей соломы, мы завели душевный разговор.

Не глядя на меня, Лили прошептал:

— Я так скучал по тебе!

— Я тоже.

Тряская тележка баюкала нас в ворохе душистых мохнатых колосьев. Лили говорил:

— Завтра утром пойдем ставить ловушки, только надо будет рано вернуться домой.

— Почему?

— Будем веять гречиху на току. А после обеда придется молотить горох, он сушится на чердаке.

Лили, казалось, был обеспокоен и приуныл. Помолчав, он сказал:

— Отец хочет, чтоб я подсоблял ему чуть не каждый день, потому что у меня теперь, вишь, шерсть растет!

Он вытянул ногу, показывая темный пушок на икре, угрожавший его свободе.

— Я буду тебе помогать.

— Толку от этого чуть, горохом-то дело не кончится. В эту пору в деревне всегда есть чего делать. Не терять же тебе из-за этого свои каникулы. Я дам тебе моих крылатиков, они у меня красивые, рыжие, те, что я насобирал на дереве. До открытия охоты ты будешь один расставлять ловушки; отец обещал, что с десятого августа я буду по утрам свободен, а после пяти вечера тоже.