Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Когда речь его передали Лелию, тот тоже выстроил своих легионеров и крикнул им: «Если уступите Второй когорте, на клочки разорву, в пыль сотру».

И обе когорты устремились на германцев, Лелий – на левом фланге, а Курций – на правом. И обе бились достойно, так что, когда, оттеснив марсов на холмы, вернулись к обозу, никто не мог с уверенностью сказать, какая из когорт доказала свое превосходство.

(2) А далее произошло нечто подобное тому, что так прекрасно описано у божественного Юлия. Помнишь, соперничество Пулиона и Ворена? С той лишь разницей… Но не буду забегать вперед.

Когда когорты снова сошлись возле обоза, а марсы сперва отступили на холмы, а затем, получив из леса подкрепление, снова двинулись на римлян, Курций подошел к Лелию и сказал:

«Кто знает, примипил, сколько еще осталось нам жить на этом свете? Давай сегодня же решим наш с тобой спор. Но, во имя Гремящего Юпитера, пусть никто из легионеров не вмешивается!»

С этими слова он вышел из рядов и в одиночку бросился на германцев. Какой-то марс выбежал ему навстречу. И тотчас великан Курций пустил копье, пронзив и щит, и доспехи, и тело германца. Его товарищи прикрыли щитами поверженного собрата и стали стрелять в Курция, не давая ему двинуться с места. Два копья пробили Курцию щит, один дротик попал ему в правую руку, когда центурион пытался вытащить меч.

«Был дураком и умрет дураком!» – в ярости воскликнул Лелий и ринулся на помощь.

Толпа варваров тотчас же оставила великана Курция и накинулась на низкорослого Лелия. Но этот поджарый римский волчара, сверху прикрывшись щитом, а снизу ловко орудуя мечом, одному марсу отрубил ногу, другого поразил в живот, третьему проткнул горло, так что остальные германцы опешили и отпрянули в сторону, а Курцию и Лелию удалось вернуться к римским когортам.

«Три против одного, – сказал Курций. – Но доблесть не измеряется числом убитых врагов».

«Пойди, омой и перевяжи рану, – ответил Лелий. – А взвешивать доблесть будем потом».

«Ладно, перевяжу!» – воскликнул Курций и, отбросив щит, накинул плащ на раненную руку. – «Сейчас омою!» – крикнул центурион и, взяв меч левой рукой, снова ринулся на германцев.

Рубя их, Курций громко вел подсчет своим жертвам; «второй… третий… четвертый…» Но, не досчитав до «пятого», Курций упал на одно колено, так как острой рогатиной ему проткнули ногу, а раненная правая рука у него уже после «третьего» была отсечена германской секирой.

«На помощь великому воину!» – взревел Лелий и бросился к Курцию. А следом за ним устремились Первая и Вторая когорта.

Марсов с обеих сторон снова оттеснили и отбросили.

(3) Но в битве погиб Лелий. Причем никто не видел, как это произошло. А когда вернулись из наступления, увидели, что возле обозной телеги, истекая кровью, сидит теперь однорукий и раненный в ногу Курций и держит у себя на коленях мертвого Лелия.

Как он умудрился дотащить его до обоза, так и не выяснили. Потому что сначала Курций плакал навзрыд и не отвечал на вопросы. Затем стал просить, чтобы солдаты продолжали громить варваров и не тратили на него, на Курция, драгоценного времени.

Когда же у Курция отняли бездыханного Лелия, принялись обрабатывать и перевязывать ему раны, второй легионный примипил уже потерял сознание.

Он умер к вечеру, перед заходом солнца.

XXII. На следующий день, разобрав завалы, мы двинулись дальше в западном направлении. Моросил мелкий холодный дождь. Есть было нечего. Раненых было нечем перевязывать. Воины и обозные горестно сетовали на надвигавшуюся тьму и на то, что, судя по всему, для всех нас наступает или уже наступил последний день.

Варвары не нападали на нас, но с двух сторон сопровождали нашу колонну, то и дело сгущаясь и рассеиваясь средь деревьев, как призраки, как тени умерших.

(2) К вечеру мы прибыли и вступили в то, что отныне принято называть Тевтобургским лесом.

XXIII. Битва в Лесу, случившаяся в восьмой день до октябрьских календ, подробнее других описана нашими историками. Однако тут мне придется еще больше уточнять и дополнять. Сам посуди:

Пишут – «лес».

Но никто из нас не знал, что это место называется лесом. Ибо не было никакого леса. Было громадное поле, кое-где покрытое редким кустарником, и поле это являло собой как бы арену амфитеатра, с четырех сторон окруженную высокими холмами, густо покрытыми лесом. С востока в амфитеатр вел узкий проход, а на западе виднелся еще один проход, значительно шире восточного, и там, как потом выяснилось, было маленькое заболоченное озерцо, из которого берет начало река Гунта, впадающая в Амизию.

Рассказывали потом, что в Риме Арминию особенно приглянулись амфитеатры, в которых сражались галльские и германские гладиаторы. И нечто подобное он уже тогда решил приготовить для римлян. Тем более что на двух холмах были священные рощи германцев, а возле западного озерца – алтарь и жертвенник одного из главных херускских богов.

(2) Пишут – «тут погибли три римских легиона».

Но я уже вспоминал, и мы знаем, что у Вара остался только один легион: восемь полных когорт Семнадцатого и две когорты от бывшего Восемнадцатого, в которых, к тому же, накануне погибли два примипила. Вспомогательных легковооруженных, считай, вовсе не было. Из конников оставались четыреста батавов, две турмы убиев и одна турма Марка Пилата, которая, правда, стоила целой алы варваров.

(3) Пишут – «в Тевтобургском лесу Вар потерял трех легионных орлов».

Тоже неправда. Потому что накануне Публий Кальвизий сдался бруктерам с орлом Восемнадцатого, а орла Девятнадцатого, хранившегося среди сокровищ главнокомандующего (самого легиона ведь больше не существовало), – этого орла похитили марсы, когда грабили обоз. Так что остался и шел с нами всего один орел – гордый римский орел Семнадцатого Друзова Великолепного легиона.

(4) Пишут – «войдя в лес, римляне стали сооружать лагерь, германцы же им мешали частыми нападениями с разных сторон».

А я тебе скажу, дорогой Луций: ни вечером, ни ночью, ни даже на рассвете никто нас не атаковал. Но лагерь был построен лишь наполовину. Потому что нечем было вырезать дерн, нечем копать и не на чем носить землю. И колья для лагерной стены в большинстве своем были утрачены. А в надвигавшейся темноте подниматься на холмы, чтобы нарубить новые и свежие, никто, понятное дело, не отважился.

Не было почти и палаток для командиров. И сам главнокомандующий, Публий Квинтилий Вар, раненный в ногу и страдавший от охватившей его лихорадки, ночевал в палатке командира батавов, а не в собственном роскошном шатре, накануне похищенном из обоза.