Детство
Шрифт:
– Ах ты, бесёныш, ты тоже тут! Вот мать приехала, теперь ты с ней будешь, дедушку-то, старого чёрта, злого,- прочь теперь, а? Бабушку-то, потатчицу, баловницу,- прочь? Эх вы-и...
Развёл руками, отстраняя нас, и встал, сказав громко, сердито:
– Отходят все, всё в сторону норовят - всё врозь идёт... Ну, зови её, что ли! Скорее уж...
Бабушка пошла вон из кухни, а он, наклоня голову, сказал в угол:
– Всемилостивый господи, ну - вот, видишь вот!
И крепко, гулко ударил себя кулаком в грудь; мне это не понравилось, мне вообще не нравилось, как он говорит
Пришла мать, от её красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола, дед и бабушка - по бокам её, широкие рукава её платья лежали у них на плечах, она тихонько и серьёзно рассказывала что-то, а они слушали её молча, не перебивая. Теперь они оба стали маленькие, и казалось, что она - мать им.
Уставший от волнений, я крепко заснул на полатях.
Вечером старики, празднично одевшись, пошли ко всенощной, бабушка весело подмигнула на деда, в мундире цехового старшины, в енотовой шубе и брюках навыпуск, подмигнула и сказала матери:
– Ты гляди, каков отец-то,- козлёнок чистенький!
Мать весело засмеялась.
Когда я остался с нею в её комнате, она села на диван, поджав под себя ноги, и сказала, хлопнув ладонью рядом с собою:
– Иди ко мне! Ну, как ты живёшь - плохо, а?
Как я жил?
– Не знаю.
– Дедушка бьёт?
– Теперь - не очень уж.
– Да? Ты расскажи мне, что хочешь,- ну?
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась ей, она сказала:
– Ну, а ещё что?
Я рассказал о трёх мальчиках, о том, как полковник прогнал меня со двора,- она обняла меня крепко.
– Экая дрянь...
И замолчала, прищурясь, глядя в пол, качая головой. Я спросил:
– За что дед сердился на тебя?
– Я пред ним виновата.
– А ты бы привезла ему ребёнка-то...
Она откачнулась, нахмурясь, закусив губы, и - захохотала, тиская меня.
– Ах ты, чудовище! Ты - молчи об этом, слышишь? Молчи и - не думай даже!
Долго говорила что-то тихо, строго и непонятно, потом встала и начала ходить, стукая пальцами о подбородок, двигая густыми бровями.
На столе горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по полу, в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала что-то на голых стенах, на потолке.
– Ты когда ложишься спать?
– Немножко погодя.
– Впрочем, ты днём спал,- вспомнила она и вздохнула. Я спросил:
– Ты уйти хочешь?
– Куда же?
– удивлённо откликнулась она и, приподняв голову мою, долго смотрела мне в лицо, так долго, что у меня слёзы выступили на глазах.
– Ты что это?
– Шею больно.
Было больно и сердцу, я сразу почувствовал, что не будет она жить в этом доме, уйдёт.
– Ты будешь похож на отца,- сказала она, откидывая ногами половики в сторону.- Бабушка рассказывала тебе про него?
– Да.
– Она очень любила Максима,- очень! И он её тоже...
–
Я знаю.Мать посмотрела на свечу, поморщилась и погасила её, сказав:
– Так лучше!
Да, так свежее и чище, перестали возиться тёмные, грязные тени, на пол легли светло-голубые пятна, золотые искры загорелись на стёклах окна.
– А где ты жила?
Словно вспоминая давно забытое, она назвала несколько городов и всё кружилась по комнате бесшумно, как ястреб.
– А где ты взяла такое платье?
– Сама сшила. Я всё себе делаю сама.
Было приятно, что она ни на кого не похожа, но грустно, что говорит она мало, а если не спрашивать её, так она и совсем молчит.
Потом она снова села ко мне на диван, и мы сидели молча, близко прижавшись друг к другу, до поры, пока не пришли старики, пропитанные запахом воска, ладана, торжественно тихие и ласковые.
Ужинали празднично, чинно, говорили за столом мало и осторожно, словно боясь разбудить чей-то чуткий сон.
Вскоре мать начала энергично учить меня "гражданской" грамоте: купила книжки, и по одной из них - "Родному слову" - я одолел в несколько дней премудрость чтения гражданской печати, но мать тотчас же предложила мне заучивать стихи на память, и с этого начались наши взаимные огорчения.
Стихи говорили:
Большая дорога, прямая дорога,
Простора немало берёшь ты у бога...
Тебя не ровняли топор и лопата,
Мягка ты копыту и пылью богата.
Я читал "простого" вместо "простора", "рубили" вместо "ровняли", "копыта" вместо "копыту".
– Ну, подумай,- внушала мать,- чего - простого? Чудовище! Про-сто-ра, понимаешь?
Я понимал и всё-таки читал "простого", сам себе удивляясь.
Она говорила, сердясь, что я бестолков и упрям; это было горько слышать, я очень добросовестно старался вспомнить проклятые стихи и мысленно читал их без ошибок, но, читая вслух,- неизбежно перевирал. Я возненавидел эти неуловимые строки и стал, со зла, нарочно коверкать их, нелепо подбирая в ряд однозвучные слова; мне очень нравилось, когда заколдованные стихи лишались всякого смысла.
Но эта забава не прошла даром: однажды, после удачного урока, когда мать спросила, выучены ли наконец стихи, я, помимо воли, забормотал:
Дорога, двурога, творог, недорога,
Копыта, попы-то, корыто...
Опомнился я поздно: мать, упираясь руками в стол, поднялась и спросила раздельно:
– Это что такое?
– Не знаю,- сказал я, обомлев.
– Нет, всё-таки?
– Это - так.
– Что - так?
– Смешно.
– Поди в угол.
– Зачем?
Она тихо, но грозно повторила:
– В угол!
– В какой?
Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая - чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нём ваза с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвёртого - не было, косяк двери стоял вплоть к стене.
– Я не знаю, что тебе надо,- сказал я, отчаявшись понять её.
Она опустилась, помолчала, потирая лоб и щёки, потом спросила: