Детям (сборник)
Шрифт:
В доме Клименкова горят окна. Мы с Женькой топчемся у ворот: рано, войти неловко. По двору пробегают поварята, тащат с саней корзины, звенят бутылки. Музыканты приехали: пробуют, слышно, трубы. На боковой подъезд, во дворе, выбегает Фирсанов, во фраке, с салфеткою под мышкой: «Че-е-рти, куда заливное сунули?» Здороваемся с Фирсановым. «Да что… опять, мошенник, нарезался, заливное никак не сыщем, а еще старший повар!» Поваренок кричит: «Нашли заливное, в дрова засунута! А Семеныча снежком оттерли!» – «Ну, слава богу!.. Соли в мороженое бы не попало!» – кричит Фирсанов и приглашает заправиться: закусочные пирожки готовы. Это наш придворный кондитер, правит все свадьбы, поминки и именины, еще от дедушки. Подъезжают на своих и на лихачах. Прасол вываливается кулем из саночек. Бегут барышни в белых шальках, духами веют. Подкатывают: мясник Лощенков с семьей, в карете; краснотоварцы Архиповы, Головкин-рыбник, портной Хлобыстов, булочник с семейством – Ратниковы, Баталовы, Целиковы; бараночник Муравлятников с сынками, Сараев-башмачник с дочками – какие-то все другие, в хороших шубах. Молодые сейчас приедут. Сумерки, плохо видно. Кто-то высокий столкнулся с Женькой и извиняется, идет на подъезд за всеми. Женька шепчет: «Ты знаешь, это кто?.. Он, ей-богу! Да „дикообразово перо“-то подарил я, тот,
Входим под фонари подъезда в большие сени, с зеленой куда-то дверью. Пахнет парено-сладковато: осетриной, сдобными пирожками, сельдереем – особенным, поварским духом. Идем по широкой лестнице по малиновому ковру. В высокой зеркальной зале, под мрамор с золотом, с хрустальными люстрами из свечей, – свадебный стол, «покоем». Белоснежные скатерти, тысячи огоньков хрустальных – от разноцветных пробок, от бутылок, лафитничков и рюмок, блеск от бронзы и серебра. Музыканты на хорах пробуют робко трубы, сияет медь. «После „встречи“, – кричит Фирсанов, – „Дунайские волны“ пустишь, а там скажу!» Потягивая бакенбарду, он оглядывает парад, что-то соображая пальцем. На «княжем месте» на серебре – «рог изобилия», из которого рушатся конфекты. «Амуровые канделябры» – по сторонам: золотые амурчики целуются под виноградом, выбросив в воздух ножки. Мы выискиваем по зале – где он. По стенам сидят недвижимо гости, положив красные руки на колени или подпершись, самоваром, – все красноликие, в стесняющем крахмале, в тугих сюртуках, в манжетах. Белоногие барышни смирно сидят с мамашами. Официанты несут подносы, звенят бокальчики. Фирсанов кричит в фортку: «Как завидишь – бенгальский огонь, пунцовый!»
Нет его и в малиновой гостиной: старые дамы только сонно сидят на креслах. Нет его и в ломберной – угловой, и в малой, где «прохладительное» для дам; нет и в буфетной, с «горячим» и «холодным», где разноцветные стенки из бутылок, в которых плавают язычки огней, где всякие соблазнительные яства: пулярды [78] в перьях, заливные поросята, осыпанные крошкой прозрачнейшего желе, сочные розовые сиги, масляно-золотистые сардины, хрящи белужьи, бочоночки с зернистой, семги и балычки, салаты и всякие соленья: хрусткая синяя капуста, огурчики-недоростки в перце, кисленькие гроздочки винограда, смородины красной венчики, свирепая каена, похожая на кирпичный соус, соляночки, снеточки, румяный картофель «пушкинский», – и здесь даже нет его! Женька шепчет: «В прохладительный заглянуть, кстати и ананасной хватим?» Толстый прасол сонно глядит на нас, будто хочет спросить: «Вы это… в котором классе?» Вьется официант с тарелочкой: «Не прикажете-с?» Прасол тычет в бутылку с перехватцем: «А ну, огорчи, любезный», – английской горькой. Мы вытаскиваем сардинку и роняем – в окнах вдруг полыхает красным, грохают медные тазы над нами – играют «встречу»: приехали!
78
Пулярда (пулярка) – молодая откормленная курица. Обязательное блюдо в московских ресторанах.
В дверях гостиной шелковые старухи спутались бахромой, толкаются локтями, сердито шипят: «Успеете, пострелы!» Мы проскальзываем у них под локтем. У входа в залу стоят новобрачные на розовом атласе. Фирсанов держит корзиночку, все бросают овсом и хмелем. Мы тоже бросаем, в Феню. Она – царевна, только ужасно бледная, – не ягодка уж, а ландышек. Новобрачный – какой-то неприятный, чернявый, глаза косые, бородка таким скребочком. Фирсанов кричит на хоры: «Давай!» Официант с баками встряхивает салфеткой, и на молодых сыплются цветочки. Скорняк всплескивает руками, все расхватывают – на память. Иван Глебыч шепчет на ушко Фене, и она дает ему розу из букета. Начинают просить другие, но Фирсанов вежливо говорит, что букет теперь целомудренный, а к разъезду… тогда растрепем. Говорят и смеются: пра-а-вильно! Иван Глебыч как будто недоволен, все поджимает губы. Он перед молодым – красавец: высокий, волосы так, назад, как Рославлев у Загоскина. Женька ворчит: «Косоглазого выбрала!» Я говорю: «Скорняк это, не пожалел дочери несчастной». Фирсанов просит пожаловать в гостиную, сейчас будут поздравлять шампанским. Мы идем с Фенечкой, но какая-то старушенция в головке [79] , выпятив зуб, скрипит: «Нечего вам тут!» – даже скорнячиху оттолкнула. Женька ей нагрубил: «А вы чего щипетесь когтями?» Дамы шепчутся: шлейф уж больно задирают. Старушенция велит Ивану Глебычу опустить, но он не слышит. Лощенова говорит Аралихе: «Убили бобра, днюет и ночует в картах, весь профершпилился». Молодых сажают на золотые кресла, Фирсанов разливает шампанское, все подходят. Мы чокаемся с Феней, она мило кивает нам, но я чувствую, что она несчастна. Говорит нам: «Ах, милые!..» Вместе с горы катались. С косоглазым не чокались, давка очень. Скорняк спрашивает: «Ндравится тебе, знак-то какой, ученый!» Говорю: видели тут писателя, только найти не можем. Он не верит. «Вы, – говорит, – это с шампанского», – смеется. А его нет и нет.
79
Головка – головная повязка замужней женщины (устар.).
Сейчас будет «вечерний стол», куда только нас посадят, не на задний же, с музыкантами! Старшая сестра ухватывает меня: «Мамаша зовет… Испортил тебя Женька, как уличный мальчишка себя ведешь!» Я убегаю в залу. Почему это уличный мальчишка? Сам Фирсанов подлил в бокальчик, из уважения, сказал: «Скоро жениться будете, без Фирсанова уж не обойдетесь». И Горкин все говорил: «Не корыстный Фирсанов наш, провизия всегда свежая и не в обрез… Играть твою свадьбу будем – его обязательно возьмем».
Фирсанов потягивает бакенбарду, оглядывает парад – на сто пятьдесят персон! Поправляет цветы под «рогом изобилия», опять оглядывает… «Еще букетик! На крылья бутылочек добавить!» Играют «Дунайские волны», вальс. Фирсанов машет, велит: «„Черноморов марш“ грохайте, кушать когда пойдут, а пока „Невозвратное“ валяйте, поспокойней». Скорняк радуется: «Акое же пышне богатство вида!» Для затравки обносят пирожками, с икрой зернистой. За новобрачными, которые с утра говеют, – старушенции подают, косоглазого мать, оказывается! Говорят: коровница, молоком торгует, такая скря-а-га! Схватила, как когтями, три пирожка
и зернистой икры черпнула – официант даже закосился. Женька шипит: «Карга, под шаль пирожок спустила, мешок у ней!» Фирсанов приглашает: «В буфетик для аппетиту… все мужские персоны там». Идем сардинки попробовать, а там и не подойти, такое звяканье: мясники, булочники, мучники… Прасолов голос слышно: «Глебыч… огорчимся?..» Иван Глебыч чокается со всеми, подергивает пенсне и очень бледный. Хлобыстов сига гложет, пальцы всё о портьеру обтирает. И Муравлятников, и Баталов – все с тарелочками, едят, на окошке буфет устроили, из графинчика наливают. Учитель рисования – подшофе [80] , козлиной бородкой дергает, притоптывает все ножкой. Протодьякон Примагентов в углу засел, все его ублажают: надо ему загрунтоваться, «многолетие» будет возглашать. Огромный, страшно даже смотреть, как ест. Голосом лампы тушит! Женька просит какого-то: «Пропустите, пожалуйста, закусить», а тот ему: «А в котором классе?» Фирсанов углядел – сиротами мы стоим – нам по килечке положили и балычка. Прасол манит Фирсанова: «Видал, бычки-то мои, бодаться уж начинают, – на завитых пареньков из практической академии, запасные шафера которые, – женить скоро тебя возьму».80
Подшофе – подвыпивший, находящийся под хмельком (фр.).
Слышим – «Черномора» тарахают, – и нет Фирсанова. Валят гуртом, притиснули нас в дверях. Иван Глебыч бежит вприпрыжку, прасол бухает в пол ногой – та… ра-ра… та… ра-ра… – под «Черномора», под барабан турецкий.
Отходит шумно «вечерний стол». Уже прочел по записочке Фирсанов – «за здоровье». За новобрачными – старушенцию: «за здоровье глубокоуважаемой родительницы…» какой-то… кажется, Епихерии Тарасьевны. Уже поднялся протодьякон и все покрывает рыком: «Многая… ле…т-та-а-а-а!..» Расхватывают на память «свадебные конфекты». Старушенция так и вцепилась коршуном, цапнула полной горстью. Еще кричат молодым: «Го-рько!.. Горь-ка-а!..» Молодые целуются. И вот «По улице мостовой…» играют, танцы сейчас начнутся. Иван Глебыч раскатывается, придерживая пенсне: «Господа кавалеры, ангажируйте дам!» За ним ковыляет прасол, плывет саженками. Фирсанов перехватывает мягко: «В стуколочку-с… отец протодьякон ожидают». В карточной уж трещат колоды.
«Невозвратное время…» – и вот Иван Глебыч с Феней – молодой танцевать не хочет, – «бычки» за ними, подхватили сестер Араповых; накручивает землемер Лощенову, экзекутор выписывает с Коровкиной, винтит с присядцем – фалдами подметает – козлоногий учитель рисования, подцепил рыбничиху Головкину – не обхватишь, сшибает стулья.
«Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…» – кавалеры отводят дам в «прохладительное», к оршадам. Молодого утянули в стуколочку, по три рубля заклад. Иван Глебыч – без флёрдоранжа: нашли в буфете, Феня ему прикалывает. Он склоняется к ней и шепчет, она его ударяет веером. Обносят сливочным и фисташковым мороженым, несут подносы с мармеладом и пастилой – старушкам. Говорят – будут и пирожки с зернистой, протрясутся когда маленько. Старушенция задремала на диване. Женька шепчет: «На кресле мешок забыла, рябчики даже там… наплевал ей и пепельницу еще… А не щиплись!» Козлоногий зельтерской окатил кого-то, кричат: «Платье изгадили!»
Гремит: «Ах и сашки-канашки мои…» Иван Глебыч выносится на середину залы, мундир расстегнут: «Гран-ро-он!.. Ле-кавалье, ф-фет-ляшен!..» Говорят: «Шафер-то уж нагрелся». Козлоногий вырезывает вприсядку: «Сени новые, кленовые, решетчатые!» Скорняк всплескивает: «Ух ты-ы!..» Врываются вереницей из гостиной: Иван Глебыч, головой вниз, вытягивает Феню, за Феней – вот разорвут ее – головастый «бычок» с толстухой… «Тарелки» секут на хорах: «Ах вы, сени, мои сени…» – «бычки» скорняка подшибли, у каждого по две дамы, вниз головой несутся, бодаются – «ле-каввалье-э… шерше-во-да-амм!..» Около козлоногого гогочут, – какие-то рожи строит – нашептывает: «„ах вы, сени, мои сени…“ – так приятель мой поет… и своей мордашке Фене…» – за хохотом не слышно.
«Вью-шки-и»!.. Музыканты полы ломают, бухает барабан: «Вери-вьюшки-вьюшки-вьюшки… – стучат по паркету каблуками, – на барышне башмачки… сафьяновые!..» Полугариха-сваха, в шали, ерзает на ноге: «Ах и что ты, что ты, я сама четвертой роты!..»
Бежим за другими в «прохладительный», допиваем оршады-лимонады, официант даже удивляется: «И как вас только не разорвет!» Фенечка раскраснелась, откинулась на спинку, веером на себя, смеется… Иван Глебыч, зеленый, волосы на лбу слиплись, глаза рыбьи какие-то, галстук мотается, пенсне упало, – за руку все ее, чего-то шепчет, качается. Дамы шушукаются: «Страмота какая, лезет прямо при публике!.. Чего ж молодому-то скажут?» Экзекутор посмеивается: «Клещами не оторвешь, сотенки скорняковы продувает. В любви везет… протодьякон всем там намноголетил». Иван Глебыч совсем склоняется, а Феня веером его все, хохочет – с шампанского, говорят, от непривычки. Аралиха так и ахает: «До безобразия дойтить может!» Иван Глебыч дергает Феню за руку и кричит: «Уйдем от них!.. Ту-да… где зреют апе…льси-ны… и л-ли…моны!..» Феня старается вырвать руку, прижалась к столу, а он все тянет. Козлоногий топает на него: «Вы пья-ны!.. Извольте оставить молодую… особу!» Иван Глебыч не отпускает Феню, качается, вскидывает пенсне: «К черту… пьяней меня…» Кричат: «Не выражайтесь при дамах!.. Позовите же молодого!.. Безобразие!..» Фирсанов упрашивает: «Прошу вас, бала не страмите… вас ждут в буфете…» Иван Глебыч выхватывает шпагу: «Прочь, хамы!..» Молодой схватывает сзади, Фирсанов вырывает шпагу и отдает косоглазому. Косоглазый кричит официантам: «Убрать пьяного нахала!» Феня… глаза такие, будто чего-то увидала, вся бледная, руками отстраняет… кричит: «Да что же это?!» – ее подхватывают. Официанты тащат Ивана Глебыча. Он кричит: «Хамы!.. Мою шпагу!.. Погубили жизнь!..» Чтобы не слышно было, музыканты играют «Сени». Косоглазый размахивает шпагой – и в форточку! «Вот его место, на мостовой!» Мы проскальзываем на лестницу, сбегаем и смотрим кверху. Ивана Глебыча волокут с площадки, торчит манишка, пенсне разбили. Он вырывается и вопит: «Молодую жизнь… хамы… на дуэль… темное царство!..» Косоглазый вверху кричит: «Дайте ему, скотине!» Мне жалко Ивана Глебыча… И вот я слышу – будто знакомый голос, баском таким: «Веселенькая свадьба!»
Возле зеленой двери – он, писатель! В сером пиджаке, в пенсне с грустно-усмешливой улыбкой. Кто-то еще за ним. Женька меня толкает: «Та м он… смотри…» – но дверь закрылась.
После мы прочитали на карточке: «Антон Павлович Чехов, врач». Он жил внизу, под вывеской «Для свадеб и балов». Он видел! Может быть, и нас он видел. Многое он видел. Думал ли я тогда, что многое и я увижу «веселенького» – свадеб, похорон, всего. Думал ли я тогда, что многое узнаю, в душу свою приму, как все, обременяющее душу, – для чего?..