Дева Баттермира

Заботило ее и иное: весь привычный уклад жизни был нарушен. Отец одарил ее взглядом, в котором смешалось изумление и упрек; мать все утро избегала ее, по-видимому не понимая, как справиться с этим новым и пугающим поворотом в их жизни.

Почему она не поспешила поделиться своим счастьем с Элис, что непременно сделала бы, будь Хоуп человеком иного происхождения? Почему ей совсем не хотелось поднимать всю долину ради собственной свадьбы? Приглашать на праздник лучшего скрипача во всей округе, украшать пирожные и завязывать ленты на букетах, звать подружек невесты и молодых людей верхом на конях, которые бы целый день гарцевали по долине, делая это событие поистине незабываемым? Она бы сделала это для Тома, она бы сделала это для Харрисона. Почему она не направилась в Бертнесский лес рассказать обо всем Китти? Да потому, что Китти — Мэри в этом не сомневалась — не будет счастлива за нее, и девушка опасалась потока ее мрачных предчувствий. И потому, чувствуя себя более одинокой, чем прежде, Мэри отправилась к своему тайному убежищу — бассейну, столько раз служившему ей местом успокоения и утешения. Проводя пальцами по воде, она следила за тем, как расходящаяся рябь ломает зеркальную поверхность, и ей казалось, будто, всматриваясь в глубину, она может предсказать будущую тайну.

Быстрый ветер, шуршавший травой на вершине холма, морщил гладь воды, даже когда Мэри и вовсе не прикасалась к поверхности, невозможно было разглядеть ни одного отчетливого отражения. Мэри решила не купаться, и чувство вины перед самой собой охватило ее, будто она не сдала какой-то важный экзамен…

Но следующим вечером, когда вернулся Хоуп, размахивая долгожданным разрешением, как флагом, когда он показал документ Мэри и в порыве чувств поцеловал бумагу, когда он быстро и жадно проглотил поданный ужин и прямиком направился в свою комнату, девушка уже ощущала лишь новое для нее чувство счастья от того, что отныне ей предстоит повсюду следовать за ним и делить с ним ложе.

Однажды решившись, она уж и помыслить не могла, что кто-то станет у нее на пути.

Сначала она лежала на кровати, неестественно вытянувшись, напряженная и робеющая. Но он, опытной рукою продолжая ее ласкать, с нежностью и трепетом прикасаясь к ней, заставил Мэри ощутить уверенность и успокоиться. Он ласкал ее грудь, пока соски не затвердели, и его пальцы, скользя по обнаженному телу, заставили ее испытывать доселе ей неведомое страстное и неистовое желание.

Ее волосы раскинулись по всей постели, точно шелковое покрывало, оттенявшее белизну ее тела в темноте ночи. А затем она повернулась к нему и сама обняла его. Их объятия были столь тесными, что они словно бы слились в единое целое. С первым же толчком он проник в нее до самого конца, и у нее перехватило дыхание. Ощущение связи, соединяющей их, поглотило ее сознание без остатка. Закрытые глаза придавали ей жертвенный вид, но вот она широко распахнула их, и в них светилось неподдельное счастье. Она улыбалась — и это был ее первый, робкий ответ на ту любовь, которую он ей дарил. Мэри притянула его к себе, сначала несмело, неуверенно, но затем все сильней и сильней отдаваясь овладевавшему ею желанию. Она так же исступленно желала его, как он — ее.

Тем не менее он стремился сохранить хотя бы частичку рассудка, полагая, что поначалу необходимо сдерживать свою страсть. Он усилием воли заставил себя слегка отстраниться от нее, но ее улыбка, движения ее рук, ее обнаженное тело — все в ней молило о любви. Мэри продолжала улыбаться ему, заставляя его действовать решительней.

Он двигался медленно и размеренно, но в какой-то момент прочел на лице ее некий смутный намек на бушевавшие в ней эмоции. И словно отдавшись порыву, он стал двигаться все быстрее, пока его крик и ее сладостный стон не слились в едином аккорде.

Утомленные, они отдыхали, прижавшись друг к другу, ее длинные волосы разметались по груди, на которой покоилась его голова, и Хоупу хотелось, чтобы это наслаждение длилось вечно. А Мэри вдруг подумала, что теперь, только теперь, после страстной ночи любви, она стала равной ему.

В течение ночи они пробуждались несколько раз и вновь сплетались в страстных объятиях. И с каждым разом Мэри утрачивала девичью робость и стыдливость, приобретая взамен присущие зрелой женщине смелость и решительность. Капли дождя, точно камешки, барабанили по стеклу, и темнота, поселившаяся в комнате, вселяла в молодую женщину уверенность в собственных силах и привлекательности. Она словно бы высвобождала из потаенных глубин души те чувства и страсти, которые всегда присутствовали в ней, но, скрытые покровами приличия, не смели проявить себя. Теперь она раскрылась, из незрелого бутона превратившись в трепетный, прекрасный цветок. Ей хотелось касаться его, ласкать его тело, обнимать его. И под утро, усталая и потная после целой ночи любви, Мэри лежала рядом со своим будущим мужем и думала о том, что, наверное, ничего лучше в ее жизни никогда не будет. И когда он с восходом солнца открыл глаза, они вновь слились в едином порыве, он вошел в нее легко и быстро, и на сей раз, словно перестав ощущать собственное тело, отдавался наслаждению целиком. И Мэри тоже отдалась блаженству без стеснения, забыв обо всем, для нее вдруг открылся новый неведомый мир, и она с готовностью погрузилась в него…

Неделю спустя, второго октября 1802 года, Мэри Робинсон и полковник дворянин Александр Август Хоуп были обвенчаны преподобным Николсоном в приходской церкви Лортона. На обратном пути до гостиницы «Рыбка» в Баттермире прекрасную карету новобрачных тащили четверо молодых людей из деревни, которые выпрягли из нее лошадей. За бракосочетанием последовал местный праздник, хотя дело обошлось без наиболее шумных соревнований и игр. Все признали, что невеста изумительно красива — женщина, которая и без того отличалась изяществом и грацией, теперь стала просто ослепительной. Веселье и танцы длились до самой полуночи, и все были готовы отплясывать до утра, однако невеста с женихом ровно в двенадцать удалились в спальню, поскольку утром им предстояло отправиться в поместье брата жениха, графа Хоуптона, в Шотландию…

Именно Мэри хотела побыстрее лечь в постель. Семь дней и ночей, которые они провели вместе до свадьбы, сделали ее ненасытной. Ей пламенно хотелось его тела, его ласк. Хотелось, чтобы он так же страстно желал ее; каждый раз глядя на него, она рисовала в воображении своем, как прикасается к нему; а он в свою очередь не мог, притрагиваясь к ней, не ощущать желания обладать ею вновь и вновь. Они в буквальном смысле лучились вожделением, которое должно было бы их истощить, но на самом деле лишь постоянно наполняло новой силой. Их обоюдное счастье было столь велико, что все окружающие видели, насколько далеки они от внешнего мира. Стремление наслаждаться друг другом заключало их в некое незримое кольцо, заставляя их с равнодушием взирать на человечество, на мир и Вселенную.

В небесах сияла луна. Портьеры оставались раздвинутыми. Она спала, а он смотрел на нее, обнаженную, ее волосы спадали до самой талии. Он принялся осторожно переплетать пряди ее волос, распределяя их и на ее теле, в свете луны бледном, точно мрамор. Ее лицо таинственно, подумал он, как у Джоконды. Это лучшее, что у него было в жизни. Пожалуйста, Господи, позволь ему запомнить этот момент. Она проснулась, улыбнулась и раскрыла объятия, приглашая его овладеть ею вновь.

В Шотландию

Наутро они покинули долину довольно поздно. Мальчишка-мартышка сидел на козлах, держа поводья с таким видом, будто он — любимый раб императора, собирающегося совершить триумфальный въезд в пределы Рима. Хоуп послал за ним несколько дней назад. Джордж Вуд с огромной радостью одолжил мальчишку, ведь по мере того, как ночи становились все длинней и погода портилась, в делах наступало затишье, к тому же Мэри была его любимицей, и он был счастлив ей услужить. Сначала Хоуп подумывал, не взять ли на эту работу Баркетта, все-таки надлежало иметь хорошего, опытного кучера, способного справиться с лошадьми на тех оживленных дорогах, по которым им предстояло передвигаться до самого Карлайла. Затем еще предстоял долгий путь до высокогорья в Шотландии. Однако какие-то смутные подозрения в отношении Баркетта заставили Хоупа отказаться от такой, на первый взгляд подходящей кандидатуры. Возможно, в нем присутствовала некоторая мрачность, плохо скрытое негодование или же возникло ощущение, что Баркетт — охотник, а сам он — дичь? Хоуп не мог бы определить в точности, но он прислушивался к предупреждению собственной интуиции. На оживленных дорогах он собирался лично управлять каретой: лошади были очень послушны.

Мэри выкроила для Мальчишки-мартышки бутылочного цвета жакет — пародию на элегантный сюртук Хоупа, — и отыскала несколько медных пуговиц у отца в ящике среди ненужного хлама, старые пуговицы от мундира морского капитана, которые она старательно пришила к одежде, отчасти для пользы дела, отчасти просто ради красоты. Нашлись и вполне приличные бриджи взамен старых, в заплатах и без пуговиц, штанов мальчишки. У сапожника из Нортона, которому Хоуп отправил свои башмаки для починки, обнаружилась пара маленьких ботинок, валявшаяся у него уже много лет, и он охотно продал ее всего за несколько шиллингов. Кроме того, Мэри сумела соорудить замечательный, алого цвета, шейный платок из старого носового, и на этом экипировка Мальчишки-мартышки была завершена.

Мальчишка-мартышка был настолько счастлив, что почти забыл о новобрачных, сидевших в карете с наглухо задернутыми шторками. Они провели это утро так же, как и предыдущую ночь, пока оба они не достигли того божественного состояния сексуального насыщения, когда наслаждение начинает существовать как бы само по себе, возрождаясь вновь и вновь. Время от времени мальчишка притормаживал перед указательным столбом и громко читал надпись. В случаях, когда он не мог разобраться сам, он запрашивал срочной помощи. Однако по большей части он насвистывал, оглядывая округу с высоты своих козел. Поскольку дорога была крайне плохая, четверка лошадей двигалась шагом, лишь изредка переходя на рысь. Проезжая по долинам, он то и дело махал рукой мужчинам и женщинам, собиравшим урожай на полях, громко приветствовал людей с серпами, которые подрезали живую изгородь у дороги, движения его головы напоминали движения прыгающего по лужайке дрозда. Бродягам он бросал презрительные замечания, а вот нагруженных поклажей лошадей и мулов с седоками встречал молчанием, стараясь управлять своей большой каретой так, чтобы не вызвать и тени критики в свой адрес. К каретам поменьше он относился с веселым пренебрежением, гордясь собой, ведь ему ни разу не доводилось управлять такой восхитительной четверкой лошадей, впряженных в карету, которую накануне он целый день полировал. К тому же он на совесть отдраил упряжь, а в карете сидел его хозяин и его молодая жена, и они отправились в путешествие по стране, да к тому же по знаменитым местам. Мог ли он мечтать о подобном еще неделю назад, играя с мальчишками в салочки вокруг кесвикской ратуши!