Дева в голубом

— Слышишь, Элла, — заговорил он наконец.

Я открыла глаза и, проследив за его взглядом, отдернула руку.

— А-а, это, — просто сказала я и принялась изучать выступившие на коже красные чешуйки.

— Это — что?

— Псориаз. Когда-то он уже был, в тринадцать лет, и родители только что развелись.

Рик вгляделся в кружок покрасневшей кожи и, перегнувшись, поцеловал меня в закрытые глаза.

Открыв их, я успела уловить мелькнувшую в его взгляде брезгливость. Впрочем, он тут же взял себя в руки и улыбнулся как ни в чем не бывало.

Всю следующую неделю я беспомощно наблюдала, как пятно увеличивается, а затем распространяется на другую руку и оба локтя. Вскоре краснота перекинется на лодыжки и икры.

По настоянию Рика я пошла к врачу. Он был юн, резок и избегал выражений, которыми любят пользоваться американские врачи для успокоения пациента. Чтобы понять его стремительную речь, мне приходилось напрягаться.

— Раньше у вас это было? — спросил он, рассматривая мои руки.

— Да, в отрочестве.

— А с тех пор?

— Нет.

— Вы во Франции давно?

— Шесть недель.

— И надолго приехали?

— Наверное, на несколько лет. Мой муж работает в строительной фирме в Тулузе.

— Дети у вас есть?

— Нет. Пока нет. — Я покраснела. «Возьми себя в руки, Элла, — прикрикнула я на себя. — Тебе двадцать иосемь, пора бы перестать смущаться по такому поводу».

— Работаете?

— Нет. Сейчас нет. В Соединенных Штатах работала. Акушеркой.

У него округлились глаза.

— Une sage-femme? [5] И собираетесь практиковать во Франции?

5

Акушеркой? (фр.).

— Вообще-то хотела бы, но пока еще не получила разрешения на работу. К тому же у вас другая система, так что для начала придется сдать экзамен. Сейчас занимаюсь французским, а осенью поступлю в Тулузе на курсы, чтобы подготовиться к экзамену.

— Вы выглядите усталой. — Он резко сменил тему, как бы давая понять, что не следует тратить его время на разговоры о моей профессиональной карьере.

— У меня бывают кошмары, но… — Я оборвала себя на полуслове, не желая посвящать его в свои семейные проблемы.

— Вы несчастливы, мадам Тернер? — мягко спросил он.

— Да нет, с чего вы взяли? — неуверенно ответила я. «Но когда чувствуешь себя такой усталой, трудно сказать», — добавила я про себя.

— Видите ли, псориаз нередко вызывается бессонницей.

Я кивнула. Слава Богу, с психоанализом покончено.

Доктор прописал картизоновую мазь, свечи, уменьшающие опухоль, снотворное на случай, если резь будет мешать заснуть, и велел прийти через месяц.

— И еще одно, — добавил он, уже прощаясь, — когда забеременеете, обращайтесь тоже ко мне. Я ведь, помимо всего прочего, и гинеколог.

Я снова покраснела.

Моя влюбленность в Лиль-сюр-Тарн длилась немногим больше, чем здоровый сон.

Это был красивый мирный городок, жизнь здесь в отличие от Соединенных Штатов протекала неторопливо, и то, что называется ее качеством, было не в пример лучше. Продукты на субботнем рынке, особенно на вкус тех, кто привык к супермаркетам с их пресной пищей, — мясо в boucherie, [6] хлеб в boulangerie, — были превосходны. Обед в Лиле все еще оставался главным застольем, дети спокойно играли, не опасаясь ни машин, ни незнакомцев, и просто поболтать всегда оставалось время, никто не торопился так, чтобы не было возможности остановиться и перекинуться парой слов с любым прохожим.

6

Мясная лавка (фр.).

Те есть с любым, кроме меня. Если не ошибаюсь, мы с Риком были единственными иностранцами в городке. Соответственно с нами и обращались. Стоило войти в лавку, как разговор прекращался, а если и возобновлялся, то можно не сомневаться, что речь идет о чем-то третьестепенном. Обращались со мной вежливо, и, прожив здесь несколько недель, я почувствовала, что толком, по душам, так ни с кем и не поговорила. Я взяла за правило приветствовать тех, кого знала в лицо, и они откликались, но никому бы не пришло в голову поздороваться первым и остановиться поболтать. Я старалась следовать совету мадам Сентье — говорить как можно больше, но стимула практически не было, так что мысли даже не успевали оформиться в слова. Лишь когда возникало какое-нибудь дело, например, при покупке или надо было узнать, как пройти куда-нибудь, горожане расщедривались на несколько слов.

Однажды утром в кафе на площади я пила кофе и читала газету. За соседними столиками сидели люди. Хозяин подходил то к одному, то к другому, болтал о чем-то, обменивался шутками, угощал детей конфетами. В этом кафе я бывала уже не раз, мы с хозяином кивали друг другу, но до разговора дело так и не дошло. «Наверное, на то лет десять потребуется», — кисло подумала я.

За несколько столиков от меня сидела юная, помоложе меня, женщина с пятимесячным младенцем, он расположился на сиденье, какие используют в машинах, и тряс погремушкой. На женщине были обтягивающие джинсы, она то и дело заливалась резким смехом. Вскоре она встала и вошла внутрь кафе. Ребенок, казалось, н ого не заметил.

Я вчитывалась в «Le Monde», заставляя себя одолеть всю первую полосу, прежде чем обратиться к «International Herald Tribune», — трудность состоит не только в языке, но и в именах, которых не знаешь, и в политических ситуациях, в которых не разбираешься. И даже улавливая смысл статьи, можешь не испытывать никакого интереса к ее предмету.

Я прокладывала себе путь через репортаж о надвигающейся забастовке почтовых служащих — в Штатах мы к такому не привыкли, — когда раздался странный звук или, вернее сказать, наступила тишина. Я подняла голову. Младенец перестал размахивать погремушкой, она упала ему на колени. Его лицо начало покрываться морщинами, как использованная за столом салфетка. «Ясно, сейчас заревет», — подумала я и посмотрела в сторону кафе: облокотившись на стойку, мать болтала по телефону и рассеянно барабанила пальцами по подносу.

Но младенец не заревел. Его лицо все больше краснело, словно он старался что-то сделать, да никак не получалось. Затем личико его побагровело и тут же посинело.

Я вскочила, уронив со стуком табуретку.

— Он задыхается!

Младенец был в каких-то десяти футах, но, когда я добежала, вокруг него уже сомкнулись посетители. Какой-то мужчина, перегнувшись пополам, похлопывал его по щекам. Я пыталась протиснуться поближе, но хозяин, стоявший ко мне спиной, перегораживал путь.

— Держите его, он задыхается! — выкрикнула я.

Передо мной возвышалась стена спин. Я метнулась к противоположной стороне круга.

— Пустите, я акушерка, я знаю, что надо делать!

Люди, которых я расталкивала, повернулись ко мне. Лица были суровы и непроницаемы.

— Надо постучать его по спине, в легкие не поступает воздух! Живо! Если не поторопиться, нарушится мозговое кровообращение.

Я умолкла. Оказывается, я говорила по-английски.

Появилась мать младенца, и, ящерицей проскользнув сквозь толпу, принялась яростно колотить младенца по спине. «Слишком сильно», — подумала я. Люди не сводили с нее глаз в суеверном молчании. Я пыталась вспомнить, как по-французски будет «потише», когда младенец внезапно закашлялся и изо рта у него вылетела обсосанная конфетка. Он судорожно вдохнул и громко заревел. На лицо его вернулась краска.