Дэви

Я не стану хвастаться в трактире. Я буду сохранять благородное спокойствие, Дворовый Мальчик, Который Убил Мута.

Меня отправят вместе с охраной найти останки, чтобы подтвердить мою историю. Скелет вполне подойдет, принимая во внимание кости ног, и это будет все, что мы отыщем, ибо за то время, которое понадобится, чтобы собрать доказательства, муравьи-трупоеды, вороны, стервятники, шакалы уже сделают свое дело. Возможно, я положу что-нибудь рядом с телом. Мой амулет — это остановит любого, кто решит тайком посмеяться надо мной…

До меня вдруг дошло, что это — не пустая мечта. Возможно, меня будет допрашивать Мэр, может быть, даже Епископ Скоарский. Семейство Курин, сливки аристократии, услышат об этом. Они вполне могут сделать меня таким же, как все эти богатеи, выкупить из крепостных. Да ведь я могу отправиться в Леваннон на лоснящемся чалом коне, с которым не сможет управляться никто, кроме меня, и с двумя слугами… нет, с тремя, и один из них будет ехать впереди, чтобы позаботиться о комнате на ближайшем постоялом дворе, где служанка разденет и выкупает меня, а также ляжет в постель, если я пожелаю. В Леванноне я куплю тридцатитонный корабль и присмотрю себе зеленую шляпу с соколиным пером и еще рубаху из чудесного пеннского шелка, зеленую или, может быть, даже золотую! Как приемный сын аристократа я смогу носить пояс такого цвета, какой мне вздумается, но я буду скромен и остановлюсь на белом цвете свободного человека — главное, чтобы он был шелковым. Не думаю, чтобы мне захотелось купить себе штаны с гульфиком, в стиле, который только что вошел в моду. Те, кого я видел, выглядели в них по-дурацки, а гульфик — просто ненужным бахвальством. Мокасины из шкуры лося — вот что мне будет нужно, и с бронзовым орнаментом. Я могу начать курить, отдавая предпочтение излюбленному богачами маравану и лучшему светлому табаку из Коникута или Ломеды.

Я воображал, как Старина Джон Робсон раскается во всех причиненных мне несправедливостях и захочет погреться в лучах моей славы. Я позволю ему это. Он будет говорить: «Я всегда знал, что в этом мальчишке что-то есть».

Мамаша Робсон может попытаться отыскать несколько моих предков. Ведь даже сейчас, когда мне удавалось ей угодить, она замечала, что я вроде бы напоминаю ей одного ее родственника, который дослужился до чина капитана во Втором Кангарском полку и женился на дочери барона. По ее мнению, это показывало, что люди с квадратными подбородками и большими мочками многого добиваются — камешек в огород Старины Джона, у которого было несколько подбородков, но ни один из них не был явно связан с челюстной костью.

* * *

Кто знает, какие люди могли посещать тот дом, где я родился?

Меня беспокоит, что я так скачу во времени — вот одна из причин, почему я заключил этот отрывок в звездочки. Вам лучше свыкнуться с мыслью, что такое царапанье мозгов — некоторые люди предпочитают употреблять термин «отступление» — не остановка в действии, а лишь иной его вид, на другой временной шкале. Ваш ум, весь заполненный мыслями о женщинах, детях и налогах (а также почти бессмысленными тревогами вроде той, существуете ли вы вообще), может и не допустить существование нескольких видов времени, но подумайте об этом, ладно? Между тем, внутри того, что мы можем назвать «временем между звездочками», вы не остановите меня, если я решу вдруг заявить, что мой папашка был знатным вельможей, путешествующим инкогнито по Скоару и зачавшим меня в тот момент, когда у него случилась непредвиденная эрекция и нашлось немного свободной мелочи — почему бы и нет?.. Ну что ж, попозже я расскажу вам: почему нет или почему, вероятно, нет. Не подгоняйте меня…

В детские годы я ненавидел своего неизвестного папаню. Мне было шесть, когда я узнал о своем происхождении. Отец Милсом объяснил мне, что такое родители вообще, поведал, что мой папа несомненно был клиентом шлюхи, а затем, чтобы окончательно ввести меня в замешательство, добавил несколько малоподходящих для шестилетнего ребенка объяснений, что такое «шлюха». Да, я ненавидел своего безымянного отца… и все же, когда Кэрон впервые скользнула под мое одеяло, я сказал ей, что Скоар посещал переодетый Президент Мога, заглянувший в дом на Мельничной улице, чтобы сделать ребенка. Меня… После этого мне стало гораздо легче. Да и кому бы не стало, при Президенте в числе родственников? Кэрон — благослови ее Бог! — быстро сориентировалась и принялась строить грандиозные планы, где не последнее место занимали поджоги и кровопролития, без которых просто не обойтись, если мы желаем восстановить меня в правах, принадлежащих мне по рождению…

Через несколько ночей я узнал, что у ее матери за девять месяцев до рождения Кэрон случился роман с Архиепископом Моганским, который тоже по чистой случайности проезжал мимо, был пленен неземной красотой девушки и прислал за нею паланкин, чтобы она втайне могла посетить его дворец. Так что у нас были грандиозные планы и насчет Кэрон, но мы были достаточно благоразумны, чтобы оставить нашу затею под одеялом. Только там время от времени мы именовали друг друга Президентом и Президентшей, дав страшную клятву никогда не говорить об этом при свете дня.

Если вы находите этот рассказ смешным, идите к черту!..

* * *

Шагая за мутом, я в своем воспаленном воображении слышал и Эмию Робсон: «Дэви, милый, а вдруг бы тебя ранили?» И может быть, даже не «милый», а «сладкий» — словечко, которое девушки в Мога использовали лишь в тех случаях, когда имели в виду «ну давай же, смелей». «Нет, сладкая, — отвечу я. — Все в порядке. И разве я не должен был уничтожить эту скотину ради тебя?» Я решил, что этому диалогу лучше всего случиться в ее спальне, и она распустит волосы, перекинет их на грудь, так что они покроют всю ее целиком, и мои руки — нежные, но все же те самые, что освободили мир от ужасного чудовища, — должны будут преодолеть эту мягкую пушистую массу, чтобы добраться до розовых бутончиков. А сейчас, следуя за мутом по лесу, я должен был…

Мут остановился и повернулся ко мне лицом. Возможно, он хотел приободрить меня или сообщить жестом что-то, слишком сложное для его речи. Я вынул руку из котомки, но ножа в ней не было. Я ни за что не смогу убить его, если он будет смотреть на меня. Он сказал:

— Мы идти не… не…

— Недалеко?

— То слово.

Он восхищался: как удивительно знать столько слов, сколько знал я!

— Плохо идти, я здесь, я здесь. — Он махнул своей огромной лапищей. Я… ты… я… ты…

— Мы в порядке, — сказал я.

— Мы… Мы…

Он использовал это слово, но, казалось, оно тревожит его или приводит в замешательство.

— Мы означает «ты и я».

Он кивнул, освещенный пробивающимися сквозь листву солнечными лучами. Озадаченный и задумчивый. Как человек. Он что-то пробормотал, непонятно улыбнулся и пошел дальше.

А я засунул нож в ножны и в тот день больше его не вытаскивал.

— Ты нет, — сказал он.

И показал, что имеет в виду, схватив виноградную лозу и вскарабкавшись на нее футов на тридцать. Его туша закачалась на лозе, мут поймал другую, затем еще одну. Так он очутился на расстоянии многих ярдов от меня, затем с легкостью вернулся обратно. Он был прав: такое было не для меня. Я, конечно, разбирался в деревьях и пару раз даже ночевал на дереве, прежде чем нашел свою пещеру, но мои руки были всего лишь руками человека. Он позвал:

— Ты ходить земля?

Я пошел по земле. Идти стало трудно. Мут передвигался впереди меня над мерзкой чащей — упавшими сучьями, лабазником, ежевичником, ядовитым плющом, гнилыми корягами, в которых поджидали огненные муравьи, готовые яростно накинуться на непрошеного гостя. Здесь могли быть змеи и скорпионы. Крупные черно-золотистые пауки-шарики, здоровые, как большие пальцы на моих ногах, построили множество домиков; от их укуса вы не умрете, но очень об этом пожалеете.

Мут умерил скорость, приноравливаясь ко мне. Через четверть мили сплошной борьбы я угодил в заросли кошачьей колючки, где мое передвижение и закончилось: десятифутовые гибкие стебли сплелись в какую-то сумасшедшую корзину и были жесткими, точно лосиные сухожилия, и беспощадными, как зубы ласки. За этими зарослями я увидел то, что вполне могло быть самым высоким деревом во всей Мога, — тюльпанник, никак не меньше двенадцати футов в основании. Виноградная лоза уже давно облюбовала его и буйно тянулась вверх, к солнечному свету, но ей понадобилось бы еще не одно столетие, чтобы убить такого гиганта. Мут был как раз там, указывая на виноградный стебель, свисавший с моей стороны колючих зарослей и связанный со стеблями, оплетавшими дерево. Я подпрыгнул и ухватился за лозу; мут схватил меня за ногу и аккуратно поднял на толстую ветку.

Как только он удостоверился, что я в безопасности, он начал карабкаться выше, и я последовал за ним, наверное, футов еще на шестьдесят. Это было так же просто, как взбираться по лестнице. Боковые ветви стали меньше, а виноградная листва — гуще, поскольку солнечного света здесь было больше, и мы, наконец, добрались до какой-то кучи перевитых веток и сплетенных виноградных лоз. Не орлиное гнездо, как я по глупости решил с самого начала — ни одной птице не удалось бы поднять ветки такого размера, — но все-таки определенно гнездо, шести футов в поперечнике, свитое на двойной развилке, сплетенное так же хитро, как ивовая корзина на Зерновом Рынке, и выстланное мхом. Мут залез внутрь, оставив место для меня. И заговорил со мной.