Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй

— Завидую тебе, Веня! — сказал Димиваныч. — Сам бы поехал, да не знаю языка. Надо им помочь. Кто же им поможет, как не мы? Понял?

Пожали мы друг другу руки, и я выбежал из кабинета. Я еле конца смены дождался, поймал такси — и домой.

Да, необходимо рассказать, как я оказался в Свердловске. Приехали мы сюда после войны. Дело в том, что мой дядька Тарас Тарасович Конь погиб в сорок пятом при освобождении Маньчжурии от японских захватчиков. Нашла его пуля самурая. Сложил он свою лихую голову под Цицикаром, высмотрел его какой-то смертник, камикадзе, были они у японцев не только в воздухе или на торпедах, но и на суше, вроде «кукушек» стреляли по командирам. Конь пошел освобождать китайцев в звании подполковника, в должности командира артполка.

Тетя Маруся сильно горевала, плакала, убивалась, чуть зрение не потеряла. Батьку списали на сушу по старости. Думали мы, прикидывали. Продали свою половину домика и тронулись на родную Украину, где я сроду не бывал. Но, видать, не судьба… Не доехали.

Расхворались старики в поезде — его в шутку называли «пятьсот веселый». После победы над Японией войска с востока перебрасывались на запад, к тому же валил поток демобилизованных, бывших эвакуированных… Полтора месяца мы путешествовали и застряли на середине пути, на Уральском хребте.

В общем, скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается. Прошло еще пять месяцев, и вот осенью пятьдесят второго года проводили меня родичи в длительную командировку — отбыл я в страну своей детской мечты.

8

Переезд границы — штука впечатляющая, даже если конечная станция на родной земле всего-навсего деревянный дом с двумя огромными залами… В одном зале стояли скамейки, похожие на садовые, на них сидели пассажиры, во втором на длинных столах лежали чемоданы, а вокруг ходили таможенники, люди весьма серьезные.

После осмотра пассажиры сели в поезд, он тронулся, у светофора с подножек вагонов соскочили пограничники.

— Все!

— Свершилось!

— Где она? Где она?

— Вон!

— Нет, рановато, не доехали.

— Поздно, проехали…

Лично я этой самой границы почему-то не заметил. Кругом была все та же степь, ковыль, небо…

Поезд подошел к станции. На ней красовались иероглифы «Маньчжурия».

Все! Россия — там, Китай — здесь. Он для меня стал реальностью, а Россия — воспоминанием.

В тамбуре какие-то ребята, одетые в одинаковые гражданские костюмы, дружно запели: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна», кто-то вскрикнул: «Эх, ма!», кто-то отошел от окна, достал из кармана бумажник, из бумажника фотографию и долго глядел на нее.

На станции было полно китайцев. Все куда-то торопились. Все в синем. У всех на лицах марлевые повязки, как у хирургов во время операции…

Но это был еще не сам Китай. Он начинался дальше, за тысячи километров, за Великой стеной, за Шаньхай-гуанем. В то время, о котором я рассказываю, поезда ходили только через Читу — Пограничную на Харбин — Тяньцзин — Пекин. Это теперь они могут жать напрямик через Улан-Батор. В то время дорогу через Монголию лишь строили.

По первому заходу я так и не попал в Срединное государство, застрял в Маньчжурии (северо-восток), в Мукдене, на аэродроме около Дунлина — огромного парка, служившего когда-то местом захоронения бывших завоевателей Китая, императоров маньчжурской династии Цин.

Только через два года, в канун праздника весны, меня неожиданно перевели из Мукдена на крайний северо-запад, так сказать, бросили с одного конца Великой стены на другой — пять дней пути на поезде.

И я очутился за этой стеной, на земле ханей, то есть земле истинных китайцев.

В Мукдене я обжился. Шэньян, как называли Мукден китайские товарищи, считался после Харбина вторым городом, где хорошо было работать. Вопрос заключался не только в самой работе — не надо так узко понимать, — работа, она везде одинаковая, везде ее надо выполнять на совесть, раз ты взялся за нее. В Мукдене находилась большая группа советских специалистов, целый городок железнодорожников ЮКВЖД. У железнодорожников был свой клуб, где демонстрировались советские фильмы, был плавательный бассейн и две волейбольные команды, которые без конца оспаривали первенство друг у друга.

И еще в Мукдене было очень приветливое советское консульство. В консульстве часто устраивались вечера отдыха.

В общем, жить можно было.

Ведь самая большая трудность работы за кордоном не климат, не национальные обычаи страны. Самое тяжелое— тоска по родине. И днем и ночью сосет под ложечкой. Начинает казаться, что вот никогда уж больше не попробуешь ржаного хлеба… Что надо везти за границу— так это ржаные сухари.

Тоска по родине — очень сильное чувство. Был у нас один случай. В саду консульства сидел парнишка и малевал на ватмане цветущую сакуру (вишня — по-японски). Пытался он писать под Ци Бай-ши. [5] И ничего у него, понятно, не получалось.

5

Ци Бай-ши (1860–1957) — выдающийся китайский художник и общественный деятель, удостоенный в 1955 году Международной премии мира. В начале так называемой «культурной революции» хунвэйбины разрушили могилу Ци Бай-ши. Его картины, воспевавшие родную природу, стремление людей к свободе, счастью, к миру, объявлены не соответствующими «идеям Мао Цзэ-дуна» и запрещены маоистами.

Про Ци Бай-ши такую историю рассказывали. Пришел к нему важный англичанин, просит художника, чтоб тот нарисовал утку в камышах. Ци Бай-ши говорит: «Хао!» — берет кисточку и одним взмахом рисует картину.

«Так дело не пойдет! — кричит англичанин. — Вы одну минуту рисовали».

Тогда художник берет крикуна за рукав, ведет в запасники… Там на полках лежат свитки. И на каждом свитке нарисована утка и камыш.

«Так вот, — говорит крикуну знаменитый художник. — Прежде чем научиться рисовать утку за одну минуту, я пятьдесят лет отрабатывал рисунок».

Нашему парнишке вообще лет двадцать пять от роду. Куда ему до Ци Бай-ши! Но сакура у него получилась. Если посмотреть, можно было догадаться, что это дерево, а не женщина с веером… За его работой наблюдали человек двадцать. Мы стояли, сложа руки на животе, то поднимали глаза на вишню, то опускали свои взоры на ватман. Мы согласились, что парнишка — ничего, не лишен дарования.

Среди нас был некий товарищ Петров, эдакий подвижной человечек. Так вот, Петров почему-то сопел громче всех, елозил, и когда вишня была готова, он побагровел и вдруг высказался:

— Чего мне японскую вишню рисуешь? Не делом занимаешься. Ты мне нарисуй наше русское яблоко! Вот тогда я тебе скажу спасибо. Ерундой, понимаешь, занимается!

Бывает и такая тоска по родным местам, но говорю-то я про другое, про сокровенное, настоящее…

В Мукдене остались друзья. Чего-чего, а друзьями меня судьба не обделила. Взять хотя бы подшефных китайских хлопцев, которых я обучал тонкостям ГСМ. Они величали меня «гэгэ» (старшим братом), хотя многие по возрасту были значительно старше.