Девочка из книги отзывов

И все-таки неужели художественный уровень пьесы и спектакля не имеет никакого значения?

…Сзади меня сидят две девушки лет семнадцати-восемнадцати. Наблюдать за ними необыкновенно интересно. Временами у них делаются такие круглые глаза, их губы складываются в такую восторженную улыбку, и я слышу такое шумное дыхание, что, право, невозможно представить более полную отдачу зрителя сцене.

Они страстно переживают спектакль. Каждая острота вызывает у них приступ смеха. В особо патетических местах они даже привстают одновременно со своих стульев и наклоняются ближе к сцене. В интимные моменты (на сцене целуются) они краснеют и опускают глаза — им неловко быть свидетелями любовного объяснения. Но тут же поднимают взгляд в страхе пропустить какую-либо подробность.

Все три акта эти девочка были целиком во власти спектакля. Он не отпускал их ни на секунду, он «доходил» до них полностью, без пропусков, без малейших исключений. Он оказывал именно то воздействие, о котором может мечтать театр. Воздействие и восприятие осуществлялись с абсолютной синхронностью.

Было очевидно, что для этих зрителей нет вопроса: хороший ли это спектакль?

Для них он единственный, неповторимый, самый лучший спектакль. Для них он — великое искусство в самом точном значении слова. Когда человек во власти магии искусства — для него не существует возможности сравнения или оценки, для него существует толькоэто искусство.

Случается это тогда, когда произведение находится на одном уровне с эстетической восприимчивостью своего потребителя.

Следовательно, перед нами вторая половина разгадки «тайны» успеха нашего «подопытного» спектакля. Она только в жизненной достоверности темы, в «ловко построенном сюжете» (на поверку, как мы видели, он оказался построенным не слишком ловко, испытания «на прочность» выдержал), но и в полном совпадении эстетических уровней сцены и зрительного зала.

Последнее обстоятельство представляется не менее, может быть, и более важным, нежели первое. Чувства и разум зрителя поглощают все компоненты произведения. Все тексты, все сценические положения, все метафоры и иносказания. Одним словом — все элементы художественности. Зрители не испытывают ни малейшего отталкивания, их вкус ничто не коробит. Такой спектакль для такого зрителя все равно что укатанная снежная гора для саней, мчащихся вниз. Усилий прилагать не надо — работает ньютонов закон всемирного тяготения! Однако же обвинять — зрителя не в чем! Разве можно сказать о девушках, заполняющих зал на спектаклях «Колеса», что в течение длительного времени они воспитывались на произведениях примитивных и что, наконец, «воспитавшись», они не могут воспринимать ничего иного!

У них не было длительного времени!

Их сознательная жизнь меньше, чем очередная «творческая пауза» какого-нибудь маститого писателя… Да возьмите в расчет и то обстоятельство, что искусству они уделяют считанные часы. Искусство для них равнозначно досугу, отдыху. Опыта общения с искусством у них почти нет. Оттого и пьесы, требующие додумывания, чтения пауз, до них не доходят, кажутся «скучными». Их способность к ассоциативному мышлению не развита. Они еще видят лишь то, что видят, и слышат лишь то, что им говорят вслух. Вспышки их искреннего молодого смеха потрясают зал на чеховском «Дяде Ване», когда со сцены звучит знаменитая реплика Астрова о жарище в Африке. До них доходит комизм текста, но не трагизм чувств. Второй план, скрытый смысл выпадает из их сознания.

Таковы некоторые особенности молодых Начинающих зрителей, встреченных мной на спектакле. Пьесы Чехова для них, пока скучны, а симфонии Прокофьева туманны. И то и другое находится за пределом их эстетической восприимчивости.

Но сам-то предел — величина переменная!

Юность ищет в искусстве прямых ответов, тогда как для зрелости — оно лишь повод для размышлений. Вместо высокой простоты «Колесо счастья» и спектакли, подобные ему, например, «Десять суток за любовь», «Неравный брак», «Разбужденная совесть», «Рассудите нас, люди», «Моя теща», «Муж моей жены», «С повинной» — я здесь называю спектакли, имевшие успех в последние сезоны — преподносят им простоту прямолинейности. Со сцены звучат не «единственные», а напрашивающиесяслова. Но этого начинающий или неискушенный зритель просто не замечает. Для него истина не перестает быть истиной от того, что она «прописная».

Языку учат постепенно. Если на человека, словарный запас которого составляет две тысячи слов, сразу обрушить восемь тысяч, он не воспримет и того минимума, который мог бы воспринять. Что-то подобное происходит в искусстве.

Для того чтобы разбудить первичные ассоциации зрителя, необходим эстетический заряд определенной силы. Очевидно, он есть в этих пьесах и спектаклях, но составляет то самое количество «слов», которое принимающий его зритель способен вместить.

Но он растет, этот зритель, — на этот раз в буквальном смысле. Подобные произведения для него еще явление возрастное… Он проходит через них, как в детстве проходит через книги Фенимора Купера. Повзрослев, понимают, человековедения там маловато…

К какому же все-таки умозаключению должны мы теперь прийти относительно чувств зрителя? Удалось ли нам нащупать, выявить некий основной психологический закон восприятия? Можно ли, например, сформулировать его так:

Учись искусству, старайся как можно больше узнать о нем, понять как устроены разные его жанры, общайся с ним как можно чаще, набирайся опыта — и все будет хорошо. Ты безошибочно станешь отличать высокое искусство от низкопробного, твой вкус будет воспитан, ты сразу увидишь где мастерство, а где подделка, без объяснений будешь видеть, понимать, где художественность и что она такое, где оригинал, а где копия — одним словом, станешь эстетически грамотным человеком.

Как будто бы можно так именно сформулировать и вряд ли кто-нибудь возразит против этих бесспорно верных положений.

Но психология зрителя, но чувства его, о расшифровке которых думал Станиславский, были бы слишком элементарной категорией, если бы дело обстояло так просто…

Я рассказал о том, к каким выводам привели наблюдения над чувствами начинающих зрителей. (Разумеется, наблюдения эти не ограничивались одним лишь спектаклем, который я тут привел в пример.) Теперь расскажу о некоторых разговорах с иными зрителями такими, которые в свое отношение к искусству как будто бы следовали тем советам, что выше приведены. По крайней мере на первый взгляд кажется, что они следовали им с желанием и старанием…

* * *

Случилось это в одной из поездок в Ленинград. Меня пригласили в гости в театральный дом. Так мне и сказали:

«Это такой театральный дом!»… Васильевский остров. Чуть запущенная лестница, квартира с многолетними залежами вещей в передней…

А там, в квартире, ждет меня разговор о театре. Женщина, учительница, с ней я много лет назад был знаком, желала, чтоб я поговорил с ее дочерью, энтузиасткой всего театрального. Женщина тоже энтузиастка. В ее комнате когда-то, помню, висели акварельные наброски известного театрального художника. (Когда-то была романтическая история со снежной метелью, тридцатиградусным морозом и дачей на Красной Пахре…)

Теперь женщине за шестьдесят, но ее бурный гимназический восторг перед всяким искусством и перед людьми, хоть как-нибудь к нему причастными, и сейчас готов вспыхнуть от малейшего толчка и излиться на что угодно. С ней трудно. Боишься что-нибудь сказать, чтоб не последовало: «Ах!» и не начался каскад сладчайших изумлений. Но добрая женщина. Сидим, ждем дочь. Как только открываю рот, следует извержение по поводу столичных достоинств.

— Ну, конечно, Москва живет. У вас там и то идет и это…

Одним словом, у нее выходит, что в московских театрах — есть, в ленинградских — ничего нет. А какие были театры, какие были театры!

Но, простите, у вас же и сейчас интересные театры. Вот Большой драматический имени Горького. Или Комедии…

Она смотрит на меня недоверчиво, потом улыбается. Поняла! Это столичный гость, чтобы сказать приятное, хвалит наши скромные театры. Ее тонкая улыбка должна показать мне, что она прекрасно все чувствует. Тонкий мы ведем говор.

Приходит дочь. Сообщает, что вскоре явится ее подруга, которая тоже хочет поговорить о театре, а может быть, еще одна девушка. Приходят. Я оказываюсь в окружении четырех любительниц театра. Через несколько минут чувствую себя плохо. Они знают о театре все. Я сник. На их вопросы отвечаю: «Я думаю», «Мне кажется», «Мне очень понравилось», «Я очень люблю этого актера». Вижу, как скептическая усмешка проступает на широком лице дочери хозяйки. Вначале даже не понимаю, к чему она относится. Стараюсь говорить четко, слежу за дикцией, никакого толку. Скепсис моих собеседниц обволакивает меня, не могу через него пробиться. И вдруг понимаю: их не устраивает мой разговор от себя. (А я-то, чудак, стараюсь не навязывать им моего отношения к спектаклям и актерам!) Они желают слышать другое: истину в последней инстанции. Что «хорошо» и что «плохо». У них на все имеются теории и концепции. Каждый актер прошел «путь развития», каждый режиссер «преодолевает» и «утверждает», а также имеет «этап становления». Так скучно делается… Старая гимназистка с ее умилениями мне становится ближе. Та по крайней мере готова плакать, а эти — лишь обличать и делать выводы…