Девочка, Которая Выжила
Шрифт:
Увидев, что они целуются, последний посетитель встал из-за дальнего столика и, поднимая руки в жесте «сдаюсь», пошел к выходу.
– Всё-всё, ухожу. Могли бы прям так и сказать: «Пошел вон, старый дурак!»
Он остановился расплатиться, но Маша улыбнулась ему:
– За счет заведения.
А Елисей продекламировал экспромтом:
– Господин за столиком с краю увидал, что я умираю, что почти без сознания, от любви и желания, и ушел, проявив понимание.
Они закрыли бар, прихватили с собой бутылку шампанского и отправились к Елисею, держась за руки и останавливаясь каждые двадцать шагов, чтобы поцеловаться. Наступило 28 декабря, суббота.
Они не спешили никуда, нет. Валялись на диване одетые и трогали друг друга, как археолог трогает освобожденные от песка стены древнего храма, как реставратор трогает древнюю фреску, освобожденную от поздней мазни. Маша направляла
– Как я здесь оказалась, не знаешь? Почему я так долго тут не оказывалась, не знаешь?
И качнула несколько раз бедрами, как бы в шутку, как нежная мать понарошку дерет непослушного мальчишку за ухо. После трех или четырех движений остановилась, упала на Елисея, он сквозь полотенце чувствовал, как по животу ее идут спазмы, и едва сдержался, чтобы не кончить вместе с нею. Стянул и отбросил в сторону полотенце, опять едва сдержал оргазм, когда ее грудь коснулась его груди. Потом время исчезло. Елисей не мог бы сказать, четверть часа, час или два часа прошло с того момента, как Маша села на него верхом, до того момента, как, лежа под ним, Маша прошептала:
– Кончай в меня.
А потом, когда их обоих перестало трясти, как припадочных, спросила еще:
– Эй, у тебя сейчас инфаркта не будет?
Елисей засмеялся и потянулся включить свет, чтобы рассмотреть Машу при свете. Татуировки шли ей. На ее левом плече был дракон, свесивший голову ей на грудь. На правом плече переплетались какие-то цветы и руны. А из самого лона вверх по животу всплывал, немного покачиваясь от ее дыхания, синий кит balaenoptera musculus.
Несколько секунд Елисей пытается обманывать себя, будто никак не сопоставляются у него в голове этот синий кит на животе любимой и то, что старшую дочку ее зовут Алина, и то, что Алина прощается словами «ня, пока», и то, что он своими глазами читал в закрытом чате, как девочка Алина получила дату и время ухода – 28 декабря, 04:20. Он смотрит на часы, часы показывают 03:58. И тогда он кричит:
– Вставай! Бежим!
– Что случилось? – Маша еще потягивается и нежится в постели, на лице ее еще блуждает улыбка удовлетворения.
– Вставай! Бежим! Быстро! Алина! Объясню! Алина! – кричит Елисей и натягивает джинсы без белья.
Маша тоже принимается одеваться, но медленнее, чем нужно.
– Хрен с ним, с лифчиком! – кричит Елисей. – Бежим.
И они бегут. Одежда на голое тело, обувь на босу ногу. Елисей тащит Машу за руку, чтобы бежала быстрее. Лифт – единственное место, где не надо бежать. Он едет меньше минуты. Елисей успевает объяснить Маше как-то:
– Есть такие закрытые группы в интернете. Подростки, которые хотят покончить с собой. Они рисуют синих китов и говорят «Ня, пока». Они получают от взрослого куратора дату и время, когда должны совершить самоубийство. Я видел, как девочка по имени Алина, которая уговорила маму сделать татуировку кита, получила задание покончить с собой 28 декабря в 04:20 утра.
Маша бледнеет, прислоняется к стене, вытаскивает из кармана телефон. На телефоне 04:04. Машины дети, когда на часах симметричные цифры, всегда загадывают желание. И Маша загадывает: «Господи, пусть она будет жива!» Набирает Алинин номер. Алина не отвечает. Только Эдуард Хиль поет вместо гудков: «Пусть морозы, дожди и зной, мне не надо судьбы иной, лишь бы день начинался и кончался тобой». Двери лифта открываются. Теперь Маша волочет Елисея за руку, а он не может бежать так быстро, как бежит она. И она теперь не спрашивает, не случится ли с ним инфаркт. Она бежит и звонит дочери. «Лишь бы день начинался и кончался тобой». Они пробегают мимо бара, влетают в Машин подъезд. Ждут лифта. Долго ждут лифта.
– Может, пешком? – спрашивает Елисей, задыхаясь от быстрого бега.
– Восемнадцатый этаж, – говорит Маша.
Двери лифта раскрываются. Они едут наверх и молчат. Смотрят на панель с кнопками, там меняются цифры, обозначающие этаж, мимо которого лифт проезжает – 5, 6, 7… Смотрят друг на друга и опять на цифры – 16, 17, 18. Двери наконец распахиваются, и они бегут по коридору мимо чужих квартир, мимо металлических дверей, за которыми спят люди, обнявшись или отвернувшись друг от друга, легко дыша, если молодые, или храпя с присвистом и клекотом, если старые. Маша не попадает ключом в
замочную скважину, но толкает дверь, и дверь открывается – не заперто. Они входят. В прихожей на полу лежит куртка. На полу лежит детская куртка. Елисей ничего не успел рассказать Маше о том, что, прежде чем прыгнуть, дети должны снять куртку. Поэтому Елисей стоит как окаменелый и смотрит на эту чертову куртку.А Маша кричит:
– Алина! Аличек! – И бежит в детскую.
В детской спят сын и младшая дочка. Алины нет.
– Алина! Аленький! – Маша бежит в свою спальню.
Алины там нет.
– Ее нигде нет! – кричит Маша и бежит в кухню.
А Елисей стоит как окаменелый и смотрит на эту чертову куртку на полу.
А Маша из кухни кричит:
– Она здесь!
Елисей входит в кухню. Кухня маленькая. Стол, угловой диванчик. Маша обнимает Алину на этом диванчике, плачет и причитает.
– Аленький, ты почему здесь? – и целует ее двадцать раз в глаза, в щеки, в губы, в нос.
– Мам, я ждала тебя, – Алина сонная и не понимает, в чем дело.
– Почему ты на телефон не отвечаешь?
– Мам, я уснула. Мам, ты что?
А Елисей стоит в дверях, опираясь о косяк, и спрашивает:
– Ты чего куртку на полу бросила?
Алина смотрит на него и пожимает плечами:
– Прост…
И Елисей смотрит на часы. 04:20. Какая-то другая Алина в этот самый момент бог весть в каком городе, на какой улице, сбрасывает куртку на крыше или на верхнем балконе многоэтажного дома, говорит в телефон: «Ня, пока».
И летит вниз.
Скрипка в верблюжьем пледе
Безумие
Прежде чем открыть глаза, Федор Леонидович почувствовал запах. Шизофрения пахнет прогорклым медом. Так теперь пахла подушка. И взъерошенные волосы. Но запах стал посторонним, внешним. Федор Леонидович понял, что выздоровел. Открыл глаза, увидел крашенные масляной краской стены и вспомнил, что лежит в четвертом отделении загородной больницы для психохроников. Московская область, Лотошинский район, поселок Микулино Городище. Федор Леонидович прожил здесь, кочуя из палаты в палату, двадцать лет. Все это время его преследовали голоса, осколки реальности путались в его голове с осколками бреда, но сегодня вдруг все прошло. Федор Леонидович хотел было сказать доктору, что может выписываться домой, но вспомнил, как много раз уже говорил эту фразу в бреду, и решил лучше подождать, пока доктор сам заметит. Никакого дома у Федора Леонидовича давно не было, и даже близкие родственники давно отказались от него. За окном (Федор Леонидович сел на кровати) был конец сентября, утро и первый снег. Красные листья и последние осенние цветы – в снегу. Редкий случай. Оставляя две темные полосы на белой дороге, к административному домику подъехала машина. Из нее вышел совершенно незнакомый человек. Человеком, приехавшим на машине, был я. Я тогда еще не знал ничего о Федоре Леонидовиче. Приехал писать о больнице для психохроников очерк, историю о людях, не имеющих надежды вернуться домой.
Микулинская больница, рассчитанная на 450 коек, располагается на территории бывшего графского поместья. Отделение, в котором лежал Федор Леонидович, перестроено из барской конюшни. Двери выходят в огороженные высоким забором прогулочные дворики. Когда Федор Леонидович впервые попал сюда, тоже был конец сентября, тоже цветы и снег. Молодой доктор вывел в прогулочный дворик больных на зарядку, и у Федора Леонидовича сразу промокли шлепанцы. Доктор шутил с больными, веселил их. Руки в стороны, ноги на ширине плеч, наклоны, приседания. Больные бестолково толпились в углу, неуклюже повторяли движения доктора, но через несколько минут разбрелись, как сомнамбулы, по каменному коридору, переругиваясь со звучавшими в их головах голосами. Кроме доктора, зарядку продолжал делать один только Федор Леонидович. Ему было страшно, он не мог привыкнуть к болезненной раздвоенности своего сознания и поэтому старался не отходить от доктора ни на шаг. До болезни Федор Леонидович работал в научно-исследовательском институте, занимался какой-то математикой или физикой. Ему было сорок два года. Однажды вечером он вернулся домой, поужинал покупными пельменями, выпил бутылку пива и включил радио. Сначала он не обращал никакого внимания на бормотание диктора в эфире, но постепенно стал прислушиваться и понял, что речь на волне «Маяка» идет о нем. Сначала дикторша рассказывала про то, как Федор Леонидович хотел защититься и стать старшим научным сотрудником, потом перешла к разъяснению сложной личной жизни ученого. Дикторша знала даже, что Федор Леонидович развелся с супругой и хочет жениться на лаборантке, хотя сама лаборантка не знала еще об этом.