Девочка в саду и другие рассказы

Во дворе дома был большой цветник, а еще – фонтан со скульптурой то ли Черномора, то ли Ильи Муромца. Профессорские жены по вечерам выходили к фонтану, чтобы похвастаться новыми нарядами.

Летом все ездили на дачи в Зеленый Город. Там большими компаниями ходили в лес за грибами, за ягодами, купаться на речку Кудьму, играли в волейбол, настольный теннис и крокет. А по вечерам пили чай у самоваров и пели под гитары.

Потом Леночкин папа стал профессором, и ему дали отдельную квартиру в новом доме на улице Звездинке, прямо рядом с Домом связи. Это тоже был центр города, даже, может быть, поцентрее, чем раньше. И на одной лестничной клетке с Леночкой теперь жил профессор Тихонов. Его знали все, потому что он был очень толковый и даже помогал писать докторскую диссертацию самому ректору политехнического института Турову.

Пришлось Леночке во втором классе переходить в другую школу, где у нее не было ни одной подруги.

Эта школа располагалась в старом деревянном здании рядом с домом, и Леночка бегала туда сама, без провожатых.

Главной в новом Леночкином классе была Лида Кузьмина, потому что ее мама работала парикмахершей. Парикмахерская стояла на одной улице со школой, и когда открывалась дверь в это заведение, оттуда выплывало такое благоухание, что прохожие замирали на месте. Леночкин папа тоже тут стригся, а иногда Кузьмина и брила его острейшей опасной бритвой «золинген», которую ее муж привез с войны. После бритья папа всегда освежался одеколоном «Шипр», а не каким-то там «Кара-Нова» или «Тройным».

Родители остальных ребят из Леночкиного класса были дворниками, уборщицами и жили очень бедно. В бараках и в старых допотопных деревянных домах, которыми был густо застроен район, жили не просто в перенаселенных коммуналках и на чердаках, но и в подвалах. И когда по весне эти подвалы затапливало, плавали там в лужах доски, поднятые с земляных полов талой водой, и вытаскивался жильцами во дворы нехитрый дешевый скарб для просушки. Много свежей рабочей силы требовалось городу после войны, и люди ехали из деревень в поисках лучшей жизни и устраивались пока кое-как.

Класс Леночкин был очень дружным и веселым: зимой все вместе собирались и катались на санках и лыжах с горы по Решетниковской улице, строили снежные крепости и лепили снежных баб, а потом расстреливали их снежками. И в Леночкином дворе оказалось много ребят ее возраста, с которыми тоже было интересно играть. Дворовая жизнь здесь просто процветала.

Леночка постепенно сдружилась со всеми одноклассниками, а с Лидой Кузьминой они часто вместе делали уроки у Леночки дома, а потом вместе играли ее куклами.

Приближалось очередное лето. У Леночкиного папы было много работы, и он не знал, что у него получится с отпуском. В классе все готовились к каникулам. Мальчишки собирались рыбачить и огородничать, девочки – купаться и помогать бабушкам, но все ехали к себе, в свои деревни. В классе только и было разговоров об этом: кто куда поедет. Но всё сводилось к деревне.

– У нас речка Сережа, это самая красивая река в мире.

– Да, ты не видел нашу речку Пижму.

– Пижма! Что это за река такая? Пижама какая-то. Ха-ха!

– Все равно наша Пьяна лучше. Она, когда разливается, шире Волги – берегов не видно.

Леночка во время этих разговоров отходила в сторонку и стояла одна-одинешенька.

– А ты куда поедешь летом? – спросила Лида Кузьмина у Леночки.

– Не знаю, – ответила та. – А ты?

– Я? В свою деревню. А ты?

– А у меня нет своей деревни, – ответила Леночка и заплакала.

Девочка в саду

Александр Васильевич вернулся доживать свой век в родной город. По крайней мере, именно его он решил считать своим родным. Ну не военный же городок на Урале, где он родился, а сейчас не сможет вспомнить даже его правильного названия, считать родным. Или какой другой, где служил его отец-офицер. А потом и он мотался всю жизнь по своей стране и по заграницам, будучи главным инженером проектов Газпрома и осуществляя технический надзор за крупнейшими стройками века. Конечно, родной город – тот, где прошли лучшие десять лет жизни: детство и юность. Это время первой влюбленности, первых самостоятельных решений, первых ошибок, синяков, обид и побед. Благо сыновей вырастил умных, сильных, красивых: один – банкир, другой – хозяин сети закусочных в Подмосковье, сбросились сыновья и купили папке квартиру в центре этого города, который ему захотелось считать родным. Небольшая квартирка, двухкомнатная в доме, который народ называл «китайской стеной». А та, в столице, в Теплом Стане, – да пусть она останется как запасной аэродром.

Почти год уже живет он здесь со своей маленькой белой лайкой Норкой. Ни друзей, ни одноклассников, с кем можно было бы пообщаться душевно, он в городе не нашел: либо спились безвозвратно, либо состарились до маразма, либо вели себя с ним пришибленно, как с московским начальником. Хотя грели воспоминания от прогулок по Откосу, по старинному кремлю, по знакомым улицам. Грело и то, что он нашел могилку мамы на старом кладбище в Марьиной роще. Вот маме, наверное, повезло: она и родилась здесь, и нашла свой последний приют тридцать лет назад в своем родном городе. Только рано мама ушла. Он сам разыскал на кладбище этот старый металлический ящик, на котором увидел свою фамилию. Заплатил кому надо и сколько надо, и уже через три месяца на месте ящика стоял памятник розового мрамора с портретом улыбающейся мамы.

Про того единственного человека, с которым хотелось бы встретиться и кого хотел бы увидеть, Александр Васильевич боялся даже думать. Он представлял, во что могла превратиться в шестьдесят лет та, что переполняла его, пятнадцати-двадцатилетнего, гормонами и эмоциями, заставляя совершать глупости и безрассудства. Он понимал, что встречаться не надо, а прикладывать к этому усилия тем более.

Во дворе он уже знал всех пенсионеров его возраста, которые выходили гулять, но контакты не складывались, и мешал не столичный снобизм, нет – его не было, а был тот железный партийный стержень, который всю жизнь позволял ему принимать решения и брать на себя ответственность. Еще министр Динков говорил ему и Виктору Черномырдину: «Это – большевизм! Он мешает вам. Выбросьте его из головы!» Но ничего он не мог с этим поделать, и все, общаясь с ним, чувствовали, что пред ними начальник, а с начальниками откровенными не бывают.

Только две дамочки из соседнего дома, молодящиеся, но его же лет, позволяли себе заигрывать с ним. Он даже уговорил их называть его Сашей, а сам их звал Ниной и Катей. Они трепали его Норку, а та улыбалась, виляла хвостом и не возражала, хотя на остальных если и не рычала, то шерсть на загривке у нее предупредительно вставала дыбом. Для разговоров у дамочек были две темы: здоровье всех проживавших в соседних домах и личная жизнь президентов Америки. Он с удовольствием поддерживал такие разговоры и делился с Ниной и Катей рассказами о том, чем болели его друзья во Вьетнаме или в Тюмени и как лечат самые простые болезни в Тюмени или Вьетнаме. Нина с Катей чувствовали некую иронию в таких рассказах, но очень мудро не подавали вида, и ему начинало казаться, что это и есть правильное отношение к жизни.

Очень хотелось Александру Васильевичу сделать какой-нибудь подарок этим дворовым дамочкам, но не мог придумать какой: не колготки же и не по паре золотых сережек. Подарки он делать любил: как-то внутренне возбуждался, видя, что людям приятно его внимание. Решил он пригласить Нину с Катей к себе в гости на чай. Те, не раздумывая, согласились.

Готовясь, он застелил белой скатертью стол в гостиной, расставил красивые чайные тонкие чашки, купил дорогие конфеты и пирожные, два букетика последних ландышей с пожелтевшими и уже облетающими фарфоровыми нижними колокольчиками и отыскал бутылку совершенно женского вина: массандровский «Мускат Красного Камня».

Дворовые дамочки появились вовремя. Но вместо радостных восклицаний и шуток произошло нечто совсем неожиданное. По черным шляпкам и строгим лицам Александр Васильевич понял, что у его знакомых траур. Хотя в их возрасте потеря друзей и близких – не такая уж и редкая вещь.

Церемонно усадив своих гостий за стол и взяв в руку бутылку с вином, Александр Васильевич в лоб спросил:

– Скажите, мои дорогие, что случилось? Я вижу: вы в трауре!

И в один голос, дополняя друг друга, но не перебивая, они запричитали: