Девочки

Я не рассказала бабушке о письме, но весь вечер и следующий день думала о нём. На физике так задумалась, что не услышала, как Наталья Сергеевна меня вызывает отвечать.

— Широкова, — в третий раз повторила Наталья Сергеевна. — Я к тебе обращаюсь!

А на русском мы писали диктант и я вместо «два арбуза» написала «два каруза». Обычная описка, но Ася засмеялась, я — тоже, и мы хихикали, как маленькие, и никак не могли остановиться.

— Широкова и Шумилова! Оля, в чём дело? — несколько раз прерывала диктант Валентина Игнатьевна, наша классная, и в конце концов потребовала дневник и записала сердитым почерком:

Смеялась на уроке русского языка!

Вечером бабушка случайно увидела эту запись, но не рассердилась, а даже наоборот…

— Лучше смеяться, чем плакать, — только и сказала она и ушла на кухню готовить ужин.

Я знаю, почему она так сказала.

Бабушка очень старается делать вид, как будто в жизни у нас всё очень-очень хорошо, но однажды я услышала, как она сказала тёте Ане, что живёт только для Оли и что никогда не сможет пережить того, что случилось с Иришкой.

Иришка — это моя мама.

Я села за уроки, а сама всё думала о письме и о том, что мне написать этому Борису. Начну так: «Здравствуйте, Борис…».

Дальше у меня почему-то никак не писалось, и я несколько раз перечёркивала всё и начинала сначала.

В окончательном варианте у меня получилось совсем коротенькое письмо — в полстранички: я написала, что учусь в десятом классе (а на самом деле — в девятом) и что стихи попали в газету случайно, хотя пишу я их давно.

Ещё я написала Борису о том, что тоже люблю стихи, только не новых поэтов, а те, которые читали мне родители, когда я была совсем маленькой.

Я их и сейчас помню наизусть.

Когда мне было семь лет, мы с мамой разучивали и повторяли хором:

Королева Британии тяжко больна — Дни и ночи её сочтены…

А ещё — папино любимое — про паруса и Гомера:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочёл до середины…

Я до самого восьмого класса была уверена, что это стихотворение — про море и путешествия, и только совсем недавно папа объяснил, что оно — о любви.

Письмо получилось глупым и детским, но Борис сам написал, что мои стихи — «наивные»…

Я наскоро доделала уроки на завтра, немного почитала. Потом позвонила Ася и мы с ней болтали минут двадцать, пока бабушка не сказала, что я занимаю линию и что вдруг папа позвонит, а у меня всё время занято.

Мне очень хотелось рассказать Асе про письмо, и я даже почти намекнула, что у меня есть что-то, о чём я пока не могу рассказать.

— Ну и не рассказывай, — сказала Ася и больше ни о чём меня не спросила. Мне даже обидно стало: обычно это у Аси были от меня секреты, а вот теперь наконец-то и у меня появилась своя тайна, а Асе на неё наплевать.

* * *

В субботу с утра шёл дождь, с крыш капало, а под ногами хлюпало месиво из мокрого снега и грязи. Сапоги сразу намокли и потеряли вид. В такое утро хорошо валяться в постели, слушать музыку или перечитывать старые книги.

Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, Пока грохочущая слякоть Весною чёрною горит…

Пастернака мы в школе не проходим. Может быть, в лицее или в четвёртой гимназии есть углублённые программы и там — другое отношение к стихам. А наша школа — самая обыкновенная, не плохая и не хорошая, и я уверена, что половина класса вообще не слышала имени Бориса Пастернака. Однажды на английском мы переводили рассказ про Шекспира и Толя Родионов стал искать в словаре слово «Шекспир». Естественно, в словаре этого слова не было, и тогда Родионов решил перевести его по частям: «shake» — трясти и «spear»— копье. И у него получилось примерно так:

«Потрясая копьём, родился в небогатой семье великий во всём мире драматург».

Людмила Михайловна, когда это услышала, отвернулась к окну, закрыла лицо носовым платком и долго к нам не оборачивалась — всё не могла прийти в себя от шока.

К школе я отношусь — никак. То есть у меня нет к ней отвращения, потому что я вообще люблю учиться. Вот только математику с физикой я не люблю, особенно физику. А на литературе даже интересно, и наша Валентина Игнатьевна — очень хорошая. Я иногда думаю, почему наши учителя стали работать в школе? Ведь они могли стать кем-то ещё и не мучиться всю жизнь! Мы с Асей иногда говорим на эту тему — о том, что мы будем делать в жизни. Пока я не знаю, кем бы мне хотелось стать, и это меня немного беспокоит.

В субботу уроки всегда тянутся очень долго, особенно когда по расписанию лабораторные. А тут ещё туман и серое тяжёлое небо, в которое упираются верхушки деревьев…

Я знаю, почему у меня сегодня плохое настроение. Вчера позвонил папа и сказал радостным голосом, что у тёти Наташи родился сын Антошка и что этот Антошка похож на меня — а значит — на папу…

— Ты слышишь, Лёка? У тебя теперь есть братишка! — кричал папа в трубку и улыбался. То есть я, конечно, не могла увидеть, улыбался он или нет, но по голосу это заметно.

И вот теперь я думаю, что у Антошки есть мама и папа, которые его будут любить и уже любят и говорят, что Антошка — самый лучший в мире ребёнок.

А я?! У меня и так нет мамы, и был только один папа, а теперь у папы есть свой сын, а я для него — так, почти никто…

К окну в лаборатории прилипла серая муть. До звонка осталось всего пять минут, и из окна видно, как спешат под зонтами учителя к четвертому уроку. На крыльце под навесом сидит нахохлившись ничейная собака с обвислыми грустными ушами…

Ветер тучу приволок, Дождь пошёл, И клён промок, Лужи под ногами… У ворот сидит щенок С грустными ушами…

Я вырвала листок из тетрадки по физике и записала строчки, которые только что пришли мне в голову.

— Все закончили? — спросила физичка и закрыла журнал. — Сдавайте работы. Какой у вас следующий урок?