Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника

Вскоре меня отвинтила команда торгового судна «Галифакс». Что стало с Негром, не знаю. Может, снаряд, падая, раздолбал его яхту, а может, вполне удовлетворенный тем, что было, он уплыл, увозя воспоминания. Во всяком случае, я надолго потерял его из виду. «Галифакс» зашел в Пернамбуко, откуда я и отправился на отдых в Польшу.

В это самое время громадный болид упал в Каспийское море, и оно в единый миг целиком испарилось. Пузатые, набрякшие груды туч опоясывали землю и нависали над ней, угрожая вторым потопом, иногда в просветы между ними солнце брызгало пучком жарких лучей. Воцарилась гнетущая атмосфера. Никто не знал, как без ущерба вернуть вялые телеса назад, в то лоно, из которого они вышли, пока наконец не нашелся один, который начал щекотать одну — как раз находившуюся над опустевшим морем, — причем, самую фиолетово-черную, отвислую и тяжелую часть ее тела. Она же разверзла свои хляби. А когда она полностью излилась, то в небесную пустоту, созданную ее исчезновением, стали наплывать другие тучи, и тогда они по очереди — теперь уж механически, автоматически — стали сливать воды и воссоздали море.

3

Вернувшись к себе в деревню, в Сандомирское воеводство, я предался отдыху: немного охотился, немного играл в бридж, ездил по соседям с визитами… а в одном из соседних поместий была молодая особа, которую я с радостью украсил бы фатой и миртовым венком. Все стихло. Негр, как я уже сказал, куда-то пропал, а может его и вовсе не было, кроме того, надвигалась осень, падали листья, воздух, становившийся с каждым днем все свежее, как бы приглашал перекликаться, бежать куда-то, тосковать и шалить. От нечего делать я стал обдумывать устройство прогулочного шара системы Монгольфье, и вскоре мой шар был готов. Его оболочка была сделана из специального, очень легкого и прочного полотна, а подъемной силой был нагретый воздух. Поясняю: внизу полотно было так стянуто железным обручем, что оставалось довольно большое отверстие, в отверстие была помещена обычная керосиновая лампа, которая стояла на железных вилках, крепившихся на обруче. Стоило лишь зажечь лампу и немного подкрутить фитиль, как шар надувался и натягивал веревки, соединяющие его с корзиной. Свернутую оболочку я легко мог хранить в сарае, наполненная же воздухом (а на это уходило всегда около часа), она вырастала до тридцати-сорока метров в диаметре.

Такое простое преодоление самой большой трудности, т. е. использование керосиновой лампы в шаре таких размеров, я связываю не столько с моими личными способностями к технике, сколько с определенной вялостью атмосферы, воцарившейся тогда в природе. Впрочем, не отрицаю, когда я в первый раз уселся в корзину и увидел становившуюся реальностью, нависающую надо мной громаду, то слегка испугался — но то была легкая громада, и нежная в воздухе, как дитя.

Уже сам процесс нагревания шара — раздувание громадного баллона, натяжение канатов, увеличение эластичности, шипение керосиновой лампы — доставил большое удовольствие. Пришлось довольно долго ждать, пока воздух не расширится надлежащим образом. Вдруг шар неожиданно очень быстро пошел вверх. Я поскорее подкрутил фитиль, несмотря на это, шар задержался лишь чуть выше деревьев моего сада. Ласковый ветерок понес его над полями в направлении знакомого соседнего имения. Я проплыл над лесом и рекой, над деревней, где восторженные зеваки встретили меня криками приветствия, и оказался на высоте 50 метров над знакомым двором, перед знакомым и дорогим мне крыльцом с колоннадой. Я прикрутил фитиль, и шар тихо опустился на траву, а дом на его фоне выглядел как детская игрушка. Как же это было замечательно! Сколько смеха, сколько комплиментов мне и похвал моему шару! Никогда еще люди не видывали ничего подобного! Прервали полдник, чтобы посмотреть, потом меня пригласили на кофе с сыром и вареньем, а потом я взял в корзину только одного пассажира и посильней вывернул фитиль.

Физическое удовольствие от этой поездки заключалось прежде всего в том, что шар был огромным и надутым, а также в том, 1) что можно было плыть прямо над головами людей так, что они не доставали до нас руками; 2) что, встретив дом или дерево, можно было взмыть вверх и снова опуститься на землю; 3) что шар, хоть и громадный, был удивительно чувствительным, тихим и подверженным всем капризам воздуха, а мы в корзине — мы были точно такими же, как и он, восприняв его нежную детскую душу; 4) что дуновение, которое другим лишь овевало щеки, нас уносило, и нельзя было предугадать наших судеб в пространстве; 5) что без каких бы то ни было механизмов, не считая керосиновой лампы, даже без газа, а только полотно, канаты, корзина, мы и воздух, полотно, канаты, корзина и мы в воздухе; 6) а в-шестых и в-последних — прекрасная округлая тень, скользящая по траве. Но лично мне еще больше счастья, чем сам шар, доставлял пассажир шара. Первый раз в жизни я знакомился над лугами, над полями и над рощами, знакомился постоянно, все ближе и ближе, а она так охотно слушала меня, что я покрыл бы тысячей поцелуев ее маленькое, внимательное и понимающее ушко. Но, несмотря на то, что женщины, кажется, любят романтику, я смолчал о Негре и о других моих приключениях ввиду непонятного, но жгучего стыда, удерживавшего меня от лишних слов.

Настал день обмена кольцами и все ближе становился день свадьбы. За это время я ни разу не подумал ни о чем плохом, прогнал от себя все воспоминания, жил ею и шаром, жил сегодняшним днем, ну разве что вчерашним, когда я убегал в будущее, на ровную и спокойную дорогу счастья, и меня даже покинули дурные сновидения. Никогда… никакого отклонения… ни единого даже легкого намека на то… что когда-то действительно было… и чего теперь нет… береза снова стала березой, сосна — сосной, ива — ивой. — Но произошло вот что. — Как-то раз за неделю перед торжествами бракосочетания в местном костеле, когда меня охватила таинственная радостная предсвадебная лихорадка, а все поздравляли меня и желали счастья, мне захотелось полетать на шаре в ненастную ночь. Я хотел лишь покачаться на порывистом ветру — уверяю, что никаких других намерений, никаких дурных желаний у меня не было. Тем временем вихрь понес меня с бешеной силой (впрочем, наверняка, это был не вихрь, а Негр собственной персоной), и когда после долгих часов неожиданно беспокойно поднялся занавес рассвета, я не мог поверить своим глазам: подо мною плескалось Желтое Море.

Я сразу же смекнул, что прошлому — конец, и что началось… снова… и… и… ждет меня какая-то страшная китайщина и я навек попрощался с березами, соснами, ивами и знакомыми лицами и глазами, и вместо этого весь я покорно открылся витым пагодам, бонзам, божкам, мандаринам и драконам. Когда же в лампе догорела последняя капля керосина, корзина упала в воду у берегов небольшого островка. Из близлежащих зарослей вышел китаец, вскрикнул, завидя меня, и побежал ко мне, а я замахал ему, чтобы он не приближался, поскольку он (естественно) был прокаженным. Он остановился в нерешительности, внимательно посмотри на меня, издал какое-то неопределенное крякание, как будто он чему-то удивился, дотронулся до своей отвратительной бугристой кожи и повел меня к нескольким видневшимся вдали убогим тростниковым шалашам. Он все еще внимательно разглядывал меня, а я не вполне понимал, что бы мог означать этот взгляд. И хотя какое-то предчувствие закралось в меня, я последовал за ним.

Когда же мы оказались в поселении, моя кожа возопила о помощи, стянулась, съежилась, скукожилась, ошалела от опасности! Вся деревня — вся без исключения — была прокаженной: и старики, и мужчины, и женщины, и девушки, и юноши, если не считать двух-трех младенцев, ярко контрастировавших со всеми своей гладкостью. Здесь бытовала та разновидность болезни, которая, насколько мне известно, называется lepra anaesthetica, а может и lepra elephantiasis, все здесь было шероховатым, бугристым, папулезным, одутловатым и покрытым наростами, в матово-белых, бурых или грязно-красных пятнах, в бляшках, в чешуйках, в утолщениях, в отвердениях, в запущенных язвах. Но эти люди не были покорны, как их собратья, которые в городах Азии издали криком предупреждают об отвратительном своем присутствии. О нет, и это надо признать сразу, они не имели совершенно ничего общего со скромностью и покорностью! Совсем напротив — они окружили меня и лезли ко мне с таким любопытством и бесстыдством, так тыкали пальцами с ороговевшими и выродившимися ногтями, что я принялся на них кричать и грозить кулаками. Они моментально попрятались в шалаши. Как можно скорее я покинул эту деревню, но когда через сотню-другую шагов обернулся, то увидел, что эта шайка повылезала из шалашей и движется поодаль, по моим следам. Тогда я топнул на них. Они снова поисчезали, но через минуту появились вновь.

Остров этот — не более 15 квадратных километров — был, можно сказать, совершенно безлюдным, а большую часть его поверхности покрывал густой лес. Я шел не слишком быстро, но без остановки, не слишком нервозно, но все-таки в напряжении, не слишком поддаваясь панике, но все-таки ускоренным шагом — поскольку постоянно чувствовал, что за спиной — пятнистые чудовища. Я хотел не оборачиваться, хотел сделать вид, что ни о чем не догадываюсь, ничего не вижу, и только спина предупреждала меня о медленном их приближении. Я шел и шел… шел в самых разных направлениях, как путник, как турист, как исследователь, то туда, то сюда, и все быстрее, как человек, занятый срочным делом, но в конце концов мне не хватило места и, исчерпав все безлесные пространства, я по тропинке углубился в лесную чащу. Они же подошли совсем близко — ступали уже совсем рядом, и я слышал их перешептывание и шорох ветвей. Увидев скрывающуюся за кустом покрытую наростами кожу, я резко свернул влево, а заметив среди лиан что-то вроде руки, пораженной острой формой elephantiasis, отпрыгнул и вышел на маленькую полянку. Они за мной. Я снова топнул — тогда они отступили в заросли. Я двинулся дальше, они — опять гурьбой, назойливо, как крысы, а шепот, тумаки, задевание локтями становились все смелее и смелее. Все волоски на моем теле были напряжены, как проволока, — и что только усмотрели во мне эти папулезники? Чего они хотели? Женщинам такое известно — когда разнузданная банда хулиганов сзади, за спиной, сперва задевает их пошлыми шуточками, а те удирают, опустив голову: именно так было и со мной, так же, точь-в-точь…

Чего они хотели? Я сначала не понял, не усек их новой идеи, впрочем, я упомянул уже о буквальном сходстве… и если как следует углубиться в суть обстоятельств, из которых я был выхвачен и неожиданно перенесен на остров — тот предсвадебный трепет, костел и фата — то становится ясно, что иначе и быть не могло… Словом, стало очевидным, что я их возбуждаю, причем, как-то по-особенному — хоть я и не мог угадать ни источника этого возбуждения, ни смысла их восклицаний, их смешков, их мерзких шуток, но их вульгарность, развращенность, чувственность не подлежали сомнению — в голосе мужчин-чудовищ я различал ту похотливую грубость, а в голосе женщин-чудовищ то злорадство, которые в человеческих существах всех рас и на всех географических широтах могут быть вызваны только двумя вещами — невинностью или незрелостью… О, я бы еще согласился на проказу, но не на проказу и эротику вместе, о, Боже упаси, не на эротическую проказу! Я как ошалевший бросился бежать. Увидев это, они с гиком устремились за мной. Но не было дано их слоноподобным конечностям догнать мою ошалевшую панику! Я скрылся в раскидистой кроне дерева, вооружился крепкой дубиной и дал себе слово размозжить башку первому же, кто приблизится.

Моему сознанию постепенно открывалась адская комбинация — адская суть этой пытки… Я обнаружил сложный механизм вероятностей, воплощавший эту фантазию в действительность. На остров в течение трехсот или двухсот лет не заходили суда, и, как это иногда случается с маленькими, не отличающимися урожайностью островками, о нем забыли. Население острова не помнило, да и их отцы тоже не помнили, чтобы на острове был кто-то чужой.

Да, но как понять развращенность, сладострастные шуточки, ужасное преследование и желание задеть? Понять нетрудно, надо только проникнуться психологией негритянского Духа, который заправлял всем этим (а я в этом отношении уже имел опыт). С незапамятных времен, может три, а может четыре поколения тому назад, их поразила проказа, и с течением времени они восприняли ее как неотъемлемую черту человека… Пятнистость в их представлениях была столь же характерным свойством человеческого рода, как и цветистость у бабочек, наросты — столь же естественны, как и гребень у петуха, и им нелегко было бы представить человека без наростов, без бляшек, как нам кого-то без единого волоска на коже. А поскольку дети рождались здоровыми, гладкими и чистыми — ибо заболевали они только через несколько лет, а тот момент, когда кожа начинала утолщаться и слоиться, приходился на время созревания… на время первого поцелуя… первых чар любви… — то, увидев меня, до смешного гладкого, абсолютно чистого, забавно-тонкого, ну просто какого-то тушканчика с розовым личиком (о да, в их понимании папулы, пятна, наслоения, звездо- и веретенообразные высыпания были тем же самым для человека, что и цвета для бабочек, так же, как мы воспринимаем щетину, делающую из ребенка мужчину), они должны были подумать о том, о чем они подумали. Их тянуло подталкивать меня локтями, глумиться надо мною, куражиться и высмеивать, а когда они заметили, что я боюсь их, что, пристыженный и посрамленный, убегаю, они с радостью бросили в погоню свою отвратительную зрелость за моей убегающей невинностью, и сделали это в силу того же адского закона, который правит мальчишками в школе!

Я прожил на этом острове два месяца, ведя образ жизни обезьяны, скрываясь в дуплах деревьев, в густых зарослях и на верхушках пальм. Чудовища устроили на меня форменную охоту. Ничто не могло их так потешить, как та стыдливость, с которой я бежал от их прикосновения, они затаивались в чаще, неожиданно выскакивали из нее, гнались с вожделенным и веселым ревом, и если бы не специфический odor hircinus, если бы не неспособность их выродившихся конечностей и умножавший мои силы отчаянный страх, то я уж давно был бы в их лапах. Но прежде всего, если бы не моя кожа — беспрерывно содрогающаяся, обостренно-чуткая, потрескавшаяся, охваченная ужасом, измученная вечной паникой. Я весь превратился в кожу — с ней вместе я засыпал и пробуждался, для меня существовала лишь она, она была для меня всем.