Девушка конец света

Бесчисленные первые предложения. И эти первые предложения меняются с течением времени, с развитием нашей жизни. Мы меняем первое предложение в зависимости от того, куда нас завели все последующие. Теперь «он» знал, что уже не начнет свою историю словами: «Наверное, он уже давно подозревал, что в его жизни настанут такие времена. Очень давно. С тех самых пор, как позвонил жене и сказал, что не вернется к назначенному времени, и перешел дорогу». С тех пор его жизнь начала безостановочно меняться. Прежде чем вернуться в абсолютную темноту, мы беспрерывно исправляем историю своей жизни. Он поднялся с места и медленно пошел. Теперь в зависимости от того, куда он пойдет, будет меняться начало его истории. И он пошел, перебирая в темноте первые предложения своей жизни.

КОМИК, ОТПРАВИВШИЙСЯ НА ЛУНУ

1

Через восемнадцать лет после того, как один мужчина ушел скитаться по пустыне, двадцать четвертого декабря двухтысячного года я получил приглашение и отправился на вечеринку к старшему товарищу, который праздновал свое назначение на должность штатного профессора университета. Там я увидел девушку с химической завивкой на голове. Она напомнила мне одну из американских тряпичных кукол, которые вдруг стали очень популярны, когда я был еще маленьким мальчиком. Естественно, именно с этих кукол, напоминающих пухленьких американских детишек, я и начал разговор. Затем мы поговорили о начале восьмидесятых, когда эти игрушки только стали популярны, и в итоге вспомнили одного боксера, у которого констатировали смерть мозга после жестокого боя за чемпионское звание в сверхлегком весе в одном городе, известном от Калифорнии до Невады своими развлечениями.

Майк Тайсон как-то сказал, рифмуя слова, будто читал рэп, что «кроме бокса все остальное очень скучно», а я в тот вечер напился и несколько раз повторил его фразу, пародируя великого боксера. «Азэ зэн боксинг, эврисинг из соу боринг (Other than boxing, everything is so boring)», — чеканил я речитатив. Вообще-то, мне не свойственно дурачиться перед малознакомыми людьми, и мне самому было удивительно, что я так себя веду. Однако вскоре ко мне снова подошла девушка с химией на голове и вопросом: «А роман из этого может получиться?». Тогда-то я и понял, что все это время пытался привлечь именно ее внимание.

— Что? Вы о чем?

— Я об этом боксере. О боксере, который умер в Лас-Вегасе. Можно ли написать роман о его страданиях?

— Так ведь роман, как вы знаете, — это не просто рассказ о страданиях. Роман — это переложение страданий, известных и понятных автору. Если бы я мог понять, что боксер чувствовал в ожидании смерти, то я, вероятно, смог бы написать об этом роман.

— Тогда спрошу по-другому. Можно ли понять, что такое страдание?

— Для писателя страдания — это когда читатели не понимают его романов, а потому книги этого писателя не продаются.

Люди вокруг нас засмеялись.

— Ничего смешного.

— Тогда тебе надо набраться опыта, чтобы ты смог написать об этом боксере, — вклинился в разговор мой старший товарищ.

— Нет. Я писатель, который не знает, что такое страдания, — сказал я в шутку, на что девушка ответила:

— Похоже, вскоре вы все-таки напишете этот роман.

— Неужели? Хотите сказать, что вскоре я узнаю, что такое страдания, и, вероятно, вы же мне в этом и поможете?

Мы обменялись многозначительными взглядами. Не знаю, какой промежуток времени она подразумевала под «вскоре», но, учитывая, что этот боксер появился в моем романе, похоже, что теперь я знаю о страданиях не понаслышке. «Это то же самое, что влюбиться в девушку», — сказал чемпион мира в супертяжелом весе боксер Флойд Паттерсон. «Вот, например, вы знаете, что ваша девушка вам изменяет, что она хитрит и иногда даже бывает жестокой, но вам все равно. Девушка причиняет вам боль, но вы продолжаете любить ее и хотите быть с ней. Вы ничего не можете с этим поделать. Примерно такие же отношения у меня с боксом», — пояснил он. Возможно, именно так мне стоило начать свою историю.

Не прошло и десяти минут после того, как я вдруг понял, что эта девушка откуда-то знает, что я писатель, а я уже не мог спокойно смотреть на нее: внутри у меня разливалось странное тепло, стоило мне только повернуться в ту сторону, где сидела она. И это тепло все больше и больше разгоралось во мне каждый раз, когда кто-то говорил про нее или когда говорила она сама. Я узнал, что она училась в одной школе с женой моего товарища, работала продюсером на радиостанции и была моей ровесницей. Ближе к полуночи пошел снег, невероятно красивые снежинки медленно укрывали землю. К тому времени я совсем раскраснелся и сиял, как полная луна в пятнадцатый день первого лунного месяца, которую очень любят рисовать дети, очерчивая ярким огнем ее круглый силуэт в воздухе перед собой. Моя краснота стала результатом не только количества употребленного алкоголя, но и внутреннего жара, поднимавшегося во мне.

2

Меньше чем через месяц я убедился, что у нее, так же как у меня, при встрече учащается пульс, из-за чего краснеет лицо и по телу, до самых кончиков пальцев на руках и ногах, разливается тепло. С той самой снежной ночи двадцать четвертого декабря, когда большие хлопья снега ложились на землю, предвещая светлое Рождество, а мы с одиннадцати часов вечера жевали селедку с твердым мясом и мягкими костями, градус наших отношений все повышался и вдруг упал в начале сентября следующего года. А пока температура продолжала накаляться, я взахлеб упивался всем, что есть в этом мире, словно школьник, жадно глотающий воздух после километрового забега, в котором он успел полностью выложиться. Пока между нами было это тепло, мир вокруг казался простым, абсолютно понятным и безобидным.

Однако прошло немного времени, и я поймал себя на мысли, что мы с ней похожи на людей, любующихся цветами вишни в начале апреля, когда на деревьях среди белых лепестков появляются первые зеленые листики. Вишня пока еще вся в цвету, но понятно, что пройдет совсем немного времени и цветочки опадут. То же самое чувствовал и я. В душе была грусть, похожая на ту, что испытываешь, сидя под роскошной цветущей вишней. Я почувствовал это, когда мы лежали вместе и я двумя руками гладил ее по голове, вглядываясь в ее лицо. Конечно, можно списать все на то, что в этом мире нет ничего вечного. Тогда, как это ни парадоксально, мы были с ней одновременно удивительно счастливы и удивительно несчастны.

Насколько я помню, самое чистое счастье, неомраченное ничем, мы разделили с ней со второго по пятое августа 2001 года, когда наконец-то закончился уже опостылевший сезон дождей, длившийся тридцать девять дней. Я подогнал свои выходные под ее летний отпуск, и мы вместе поехали в небольшой коттедж на берегу озера в городе Чхунчжу. Все, чего мы хотели, — это вдоволь спать, сколько нам захочется спать, вдоволь разговаривать, сколько нам захочется разговаривать, вдоволь читать, сколько нам захочется читать, вдоволь купаться, сколько нам захочется купаться, вдоволь напиваться, сколько нам захочется пить, и вдоволь заниматься любовью, сколько нам захочется любить друг друга. Говорят, человеческие желания безграничны, но в то время у меня не было никаких других желаний.

Четвертое августа. Последний вечер нашего отпуска. Мы, взявшись за руки, прогуливались по красной асфальтовой дорожке, с которой открывался прекрасный вид на озеро. Вода в озере была мутной после затяжных дождей. Вдоль асфальтовой дорожки на расстоянии тридцати шагов друг от друга стояли фонари, вокруг которых, привлеченные светом, летали насекомые, изредка звонко ударяясь о лампочки. В то время она работала над выпуском передач «Истории нашей жизни», и, медленно ступая вдоль озера, она рассказывала мне об атмосфере, царящей в полупустой студии, где остаются только задействованные в проекте люди и сводят чей-нибудь рассказ о жизни.

— Есть одна женщина, врач, которая вслед за своим старшим братом ушла в горы Тогюсан, как только разразилась корейская война, и вступила в ряды северокорейских партизан. А когда война закончилась и проходили уже последние зачистки местности, ее арестовали. Потом она вышла из тюрьмы и, тщательно скрывая свое прошлое, много трудилась, а потом все заработанные деньги пожертвовала университету, чем сильно прославилась. Но историю своего прошлого она никогда никому не рассказывала, пока не пришла к нам на радио. А вот еще помню историю одного человека, который стал художником и работал в традиционном восточном стиле. У него была мечта обогатить сына, который родился у его любовницы, и он все для этого делал. Но его крупное развивающееся предприятие обанкротилось, и он решил покончить жизнь самоубийством и с этими мыслями ушел в горы Чирисан. Там он увидел одиноко растущее абрикосовое дерево. Поскольку он все равно собирался свести счеты с жизнью, то решил напоследок вдоволь полюбоваться деревом, пока его тошнить от него не станет. И он три года смотрел на абрикос, а потом впервые в жизни взял кисть и начал рисовать. Я по несколько раз прокручиваю рассказы этих людей в пустой студии. В первый раз слушаю просто саму историю, а потом начинаю следить за эмоциями и чувствами, которые в ней скрыты, причем я думаю, что их больше не в словах, но в том, что заполняет паузы между словами. Ты же знаешь, что редакторская работа состоит как раз в том, чтобы удалить все заминки в рассказе: искать и вырезать вздохи, длинные паузы между словами, когда человек сглатывает или откашливается. От этого становится не по себе, грустно и очень одиноко. Я имею в виду, тоскливо сидеть, вслушиваться в запись и вырезать эти живые звуки из оригинальной пленки… Ой, что это там?