Девушка лет двадцати

– Дуглас, дорогой, как это мило, что пришли!

– Ну, проветриться никогда не помешает! Как поживаете?

Китти изобразила мужественно-конвульсивную улыбку, вызвавшую у меня чувство раздражения и одновременно жалости.

– Ах! Знаете ли… – ответила она с наигранным надрывом беспечности. – Живем потихоньку. Надо ведь как-то жить! Может, хотите пива или чего-нибудь еще?

– Нет, благодарю! Пейте без меня.

– Я уже выпила.

В этом можно было не сомневаться: приняла солидный бокал жуткого пойла, любимого виски, разбавленного водой, и, судя по всему, не один. Ее одежда, как и вся окружающая обстановка, носила налет беспорядка, однако весьма продуманного художественно: халат или платьице-халат на Китти было старенькое, слегка поношенное, но чистое; косметика довольно небрежная, но все же в тот день она ею воспользовалась; вокруг фаянсовая посуда, наполненные доверху пепельницы, вазы с увядшими цветами и вынутые из конвертов пластинки, но вместе с тем внушительного вида часы в застекленном футляре показывали точное время, а на ковре я не заметил крупных или свежих пятен. На данный момент Китти вместе с домом переживала легкий период запустения, не более того.

Она поймала мой взгляд.

– Уборщицы перестали ходить, а я все никак не могу подобрать новых. По-моему, я здесь уже всех перепробовала. Гилберт – чудо, но не может же он делать все!

– Так они с Пенни пока еще здесь? – рискнул я спросить.

– Ну да И в данный момент. Они постоянно здесь. По-моему, это для вас не новость.

– А как Эшли?

– Он в школе.

– Да что вы? И как его успехи?

– Успехи? – Китти была явно озадачена.

– Простите, я только…

– Теперь он большую часть времени проводит там. Стал гораздо послушней, чем был. Мы придумали новую систему. Если он идет в школу, то по возвращении домой его ждет подарок.

– Какой подарок?

– Ну, разумеется, что-нибудь приятное. То, с чем ему нравится играть.

– Вы имеете в виду, скажем, миномет, или огнемет, или…

– В своем доме, Дуглас, мы не признаем никаких милитаристских игрушек!

– Простите, нечаянно вырвалось. А чья это идея насчет подарка?

– Эшли.

Из всех пришедших на ум междометий я выбрал то, которое выражало принятие мной полученной информации. Параллельно с маленьким спектаклем насчет возмущения милитаристскими игрушками Китти вошла в привычный для нее навеянный кино образ офицерской вдовы, демонстрируя при этом такое самообладание, о котором буквально никто и никогда даже мечтать не мог, и так далее. Я решил про себя, что когда-нибудь все-таки надо начать, и спросил:

– Так что у вас новенького?

Она вновь перешла на беспечный тон:

– Как, вы не слыхали? По-моему, уже знают все! Мой муж меня бросает. Он решил сбежать из дома с молоденькой.

– Возможно, у него это еще на стадии Байрейта? Ну, как бы еще не развилось до конца…

– Нет, все гораздо серьезней! Он приучил себя не жить в роскоши.

– Рой вернется! Он ее долго не вынесет. Такое человеку не под силу.

– Вернется, чтобы сорваться опять! Отыщет какую-нибудь с такими же… соблазнами. Нет, он не вернется! Это не в его правилах. Не думайте, что я так говорю от отчаянья! Я – свидетель подобного много лет назад. Господи, он – человек, и ничто человеческое ему не чуждо! А разве это не человеческая потребность – избрать себе новый путь в будущее, вместо того чтобы вновь возвращаться долгим путем назад, в то прошлое, что ты когда-то оставил? Вы не возражаете, если мы выйдем на воздух? Мне начинает казаться, что атмосфера этого дома действует на меня угнетающе.

Я и сам, в меньшей степени, чем она, но уже начал испытывать сходное чувство, потому поспешил поднять вверх раму центрального высокого окна, и мы с Китти по очереди, пригнувшись, выбрались наружу. На небе слегка развиднелось. Мы направились вперед к лужайке, и тут явилась Пышка-Кубышка, вылетев из-за угла разваленной теплицы со старым сандаликом в зубах. Бросив его неподалеку, она принялась с бешеной силой на нас кидаться, сопровождая прыжки тоненькими повизгиваниями и порыкиваниями; затем, на сей раз уже с лаем, она что есть духу припустила к зарослям рододендронов, привлеченная каким-то существом или движением листвы. В глаза бросились лысые пятна в этом месте лужайки.

– Это все из-за кедров, – сказала Китти. – Из-за иголок или чего-то там еще. В общем, губит траву. Ничего нельзя с этим поделать.

– Вы сумели привлечь кого-нибудь ухаживать за садом?

– Да нет как-то. Немного стрижет траву Кристофер, потому что ему нравится ходить с косилкой. И пару раз Рой приглашал компанию студентов, но они вместе с сорняками выпололи массу культурных растений. Как бы то ни было, сейчас это уже не имеет значения, верно? Пусть у нового владельца голова болит.

– Господи, неужели вы уже решили продавать дом? Ну а если…

– Мне необходимо переехать в другое место. Ах, здесь столько всего произошло! Слишком много сказано такого, что нельзя ни исправить, ни зачеркнуть. Столько лет прожито. Нет, я сама так решила. Рой не прочь, чтоб я жила здесь сколько захочу. Как я уже говорила, ничто человеческое ему не чуждо.

Мне показалось, что в ее последних словах я уловил отзвук логики значительно более высокого трагедийного звучания, чем это было свойственно уже закрепленному ею уровню драматургии, и торжественно кивнул. В это время из-за густой зеленой самшитовой изгороди возникла небольшая компания, направлявшаяся к нижней лужайке. Я узнал Кристофера Вандервейна и Рут Эриксон. Двое других были мне незнакомы; один молодой человек нес в руках фотоаппарат, и что-то похожее болталось у него через плечо. Мы с Китти постояли возле огромной куртины роз, весьма логично перемежавшихся с чертополохом, как бы представляя собой иллюстрацию из книги об англо-шотландских взаимоотношениях.

– Что теперь с ним будет? – спросил я, кивнув в сторону Кристофера.

– Не знаю. То же самое и с Пенни. Очевидно одно: ни он, ни она не пожелают прислушаться к советам.

– И вообще не станут слушать кого бы то ни было.

– Им ничего сказать нельзя; все отлетает как от стенки. – Скрестив кисти, она не без труда обхватила пальцами манжеты своего платья-халата, взглянула на меня, помолчала, снова продолжала: – Дуглас, дорогой, у меня ничего уже в этом доме не осталось! Ничегошеньки, совсем!

– У вас есть Эшли.

– Я не могу с ним справиться. Это достаточно трудно в отсутствие Роя. Надо постараться кого-нибудь подыскать в дом, чтоб за Эшли присматривал. Вот над чем придется мне, так или иначе, поломать голову. Но только и всего. Любовника у меня нет, и я не думаю, что после всего этого он мне нужен. Я совершенно ничего не умею делать, я не музыкант, не писатель, не актриса, даже быть секретаршей или машинисткой и то не смогу. Для меня существовал только Рой и его мир. А теперь… теперь этого нет. Я – ничто! Ничто!

– Вы не должны так говорить!

Возможно, мои слова невольно напомнили Китти что-то. Потому что внезапно ее глаза, до того широко раскрытые и затуманенные, сузились и сверкнули.

– Вот и Рой так говорит. Неужто вы не верите мне, Дуглас? Не верите тому, что я рассказываю о своем состоянии?

– Ну конечно же верю, – произнес я как можно убедительнее, не соображая, верю ли в действительности и насколько.

– Может, и верите. Вы, как Рой. По-моему, вы оба верите, но не очень; это все из-за моей манеры рассказывать вы мне не очень верите. Или вам просто не нравится, как я говорю. Скорее всего, я говорю так, только когда измучена, когда сердита или когда что-то не выходит. Я все понимаю, но никак не могу остановиться. Мне бы всегда отделываться фразами «я сыта по горло», «пошло все к черту», «какой мерзавец» и тому подобное, тогда при всякой такой ситуации все встанет на свои места, и вы оба мне поверите. Только мне уже поздно переделывать себя! Видите ли, Дуглас, вплоть до того момента, когда обрушивается несчастье, я даже мысли о том, что может случиться ужасное, не допускаю.