Девушка на качелях

Барбару я знал, поскольку в маленьких провинциальных городах (или, по случайно подслушанному мною замечанию какого-то американца в Оксфорде, «в такой крошечной стране, как эта») все знакомы друг с другом. Она была дочерью оружейника, который держал магазин спортивного инвентаря на Нортбрук-стрит, по соседству с нашим заведением. Стэннарды, люди весьма обеспеченные, жили близ Чивли, к северу от Ньюбери. Барбара водила свой собственный «MG», летом играла в теннис и, обладая неплохим голосом, пела в местном Обществе любителей оперы. На щеках этой стройной блондинки всегда играл румянец, что ей очень шло. Мы мельком встречались на вечеринках и на концертах, и, как мне было известно, все считали Барбару милой девушкой.

– Простите, я не помешала? – спросила она. – Если вы заняты, я тут пока рассмотрю все как следует. Услышите грохот, так и скажите: «Придется заплатить».

– Рад вас видеть, Барбара, – ответил я; миссис Тасуэлл, как обычно невозмутимая и ничуть не обеспокоенная возможными насмешками Дейрдры, направилась в пассаж, на ходу собирая карточки с полок. – Что вам угодно – сервиз из сорока двух предметов или жестяную поилку для кота?

– Алан, у матушки в пятницу день рождения, и мне хочется подарить ей старинный фарфор. Говорят, у вас теперь можно найти настоящий антиквариат. Я бы с большим удовольствием купила бы что-нибудь здесь, а не в Уокингеме или Хангерфорде, где все рассчитано на американских туристов. По-моему, у вас найдется что-нибудь действительно ценное.

В конце концов она купила чайную пару восемнадцатого века, стаффордширской мануфактуры «Нью-Холл». Чашка с блюдцем, расписанные ярким розовым и зеленым узором, больше подходили самой Барбаре, нежели ее матушке. Судя по задаваемым вопросам, Барбару заинтересовала моя скромная коллекция.

Через неделю Барбара пришла снова и купила прелестный образчик люстровой керамики – кувшинчик, облитый медной глазурью, с синей росписью и позолотой.

Я пояснил, что кувшинчик произведен в конце девятнадцатого века и не представляет особой ценности для коллекционеров.

– А мне все равно, – ответила Барбара. – Мне нравится его форма. И вообще, он очень хорошенький. Прекрасно подойдет для букета подснежников.

Усмотрев в этом замечании свидетельство здравомыслия, я ссудил Барбаре свой томик Хэггера «Английская региональная керамика», а спустя неделю пригласил ее на ужин в паб под названием «Бык» в Стритли. Помнится, разговор зашел о Стаффордшире, и я заметил, что на фарфоровой фабрике в Боу работали гончары из Берслема и Стоук-он-Трента.

– Но откуда о них все это известно? – спросила Барбара. – Они же были простыми ремесленниками.

– Как правило, из приходских книг. К примеру, в одной из них обнаружилась запись о Фиби Парр.

– А кто это?

– Фиби Парр – дочь горшечника Самюэля Парра, крестили в Берслеме, в тысяча семьсот пятидесятом году. А похоронили ее на кладбище при церкви Святой Марии, в Боу, в тысяча семьсот пятьдесят третьем. Соответствующие записи сделаны в приходских книгах. И таких косвенных свидетельств множество. К счастью, не все такие печальные.

– Бедняжка Фиби! Наверное, она не выдержала переезда.

– Этого нам уже не узнать. В сороковые и пятидесятые годы восемнадцатого века мастера часто ездили из стаффордширских Гончарен в Лондон, и наоборот. Вот Карелес Симпсон – очень известный…

– А почему у него такое странное имя?

– Его крестили в Челси, в тысяча семьсот сорок седьмом году, и дали имя Карлос. Его отец, Аарон Симпсон, переехал в Челси из Гончарен.

– Что же он не проверил?

– Наверное, грамоте не разумел. А дьяк то ли не расслышал, то ли спешил и не захотел переспрашивать, а потому записал, как получилось.

– Да уж, оба хороши.

Наступила весна, появились пеночки, в неожиданно налетевшие холода зацвели смородина и форзиция, вернулись и другие певчие птицы, а я все больше времени проводил с Барбарой. Несколько раз она ужинала у нас в Булл-Бэнксе, познакомилась с моими родителями и очень им понравилась. Помнится, отец подарил ей белый цикламен из нашей оранжереи, что было совсем не в его стиле. Он считал неприличным оказывать знаки внимания девушке, которая годилась ему в дочери; именно за такое поведение он презирал нашего соседа, «капитана» Трегоуэна, родом бог весть откуда, который женился на глупой, но богатой дурнушке, и ухлестывал за каждой юбкой в округе. Однако же отец подарил Барбаре цикламен, потому что ему понравилось ее искреннее восхищение цветком.

Ознакомившись с «Английской региональной керамикой», Барбара приступила к изучению справочника Роберта Шмидта «Фарфор». Мы с ней поехали на аукцион в Петерсфилд, где она приобрела фаянсовое блюдо ламбетского «дельфта», причем гораздо дешевле, чем я предполагал. (День выдался ненастный, а в Саутгемптоне проходили крупные торги, на которые и уехали многие покупатели.) Барбара была со мной дружелюбна, но сдержанна; я полагал, что она точно так же относится к своим знакомым из Общества любителей оперы. Разумеется, временами она позволяла себе всплеск эмоций – к примеру, заполучив ламбетское блюдо, она запрыгала от радости и расцеловала меня в обе щеки, – а в беседе не боялась дружески подшучивать надо мной, как в тот раз, когда увидела дурацкие карточки миссис Тасуэлл. Однако же ни в ее поведении, ни в манере разговора не было никаких намеков на сердечную привязанность или душевную близость – точно так же как и в моих мыслях о ней.

Однажды июньским вечером я заехал за Барбарой на Зерновую биржу, где шла репетиция «Микадо» (Барбара исполняла партию Питти-Синг, которая мне нравилась больше, чем партия Пит-Бо). Мы проехали через Хэмстед-Маршалл в Кинтбери, где поужинали в пабе, а потом, украдкой забравшись в частные владения, подальше от посторонних глаз, искупались в запруде на реке Кеннет. Полчаса спустя Барбара, возбужденная и раскрасневшаяся, сидела рядом со мной в машине и, как девчонка, вытирала мокрые волосы полотенцем. Внезапно она обняла меня за шею и поцеловала в губы:

– Ах, Алан, я так тебя люблю! У меня слов нет. Ты такой чудесный! Ради тебя я на все готова – на все!

Ее искренняя непосредственность была прекрасна, как миндальное дерево в цвету, и так же невинна. Поступок не выглядел нарочитым, как в заранее запланированной кампании. Помнится, в каком-то журнале мне попался шутливый скетч: скамейка в парке, на ней – парочка; моряк держит на коленях девушку, а за ее спиной прячет книгу «Как завоевать женщину», раскрытую на странице «Часть 4. Победа». «О Мейбл, – декламирует он, – твои слова разжигают во мне… дикую страсть». С Барбарой ничего подобного я не испытывал. По-моему, она сама изумилась своему поведению.

Что меня остановило? Из-за чего я отверг ее предложение? Ее поступок застал меня врасплох? Нет. К примеру, если тебя укусит собака или если вдруг выбьет пробки, в общем-то, подспудно осознаешь, что подобное могло случиться, хотя сознательно ничего такого не ожидал. Из соображений морали? Тоже нет. С одной стороны, я предполагал, что плотские утехи ей не в новинку, но, с другой стороны, знал, что у нее незапятнанная репутация – Барбару никто не обвинял в легкомысленном поведении. По моим, да и по общепризнанным меркам, в ее предложении не было ничего дурного. Если я ей нравился, то она имела на это полное право и сделала это открыто и честно, уж явно честнее, чем «Может, зайдешь на минуточку?» или «Ах, простите, я в неглиже». Значит, она мне не нравилась? Нет, нравилась, и я ее уважал. Барбара неизменно давала мне понять, что ей приятно мое общество. Хорошенькая, живая и пылкая, она хотела меня – не кого-нибудь, а меня. И, если я не ошибаюсь, не ставила при этом никаких условий. А впоследствии, разумеется, не смогла бы утверждать, что таковые были. Для любого молодого человека, в жилах которого бурлит кровь, нечто подобное было бы божьим даром, пусть и на уровне «А вот тебе лишний билет в цирк». Нервное замешательство? С чего бы мне нервничать, если я и не думал ни о чем подобном? Гордость? Но я прекрасно относился к Барбаре, и в ее предложении не было ничего унизительного. Можно до бесконечности размышлять об истинной мотивации и скрытой подоплеке своих поступков, но так ни до чего и не додуматься. Внезапно я ощутил странную неприязнь и отвращение. «Любовь – это не чувство, которое выбирают как нечто в целом приятное, – заявил мой внутренний голос. – Любовь накатывает, поглощает окончательно и бесповоротно, а там будь что будет». Я почти уверен в том, что телом и душой испытывал все те же чувства, что и Барбара. С той лишь разницей, что для Барбары эти чувства были глубоки, а моим – к счастью или к сожалению – неосознанно недоставало глубины. Барбара меня не шокировала, а мне требовался именно шок. Где-то в глубинах моего подсознания возникла уверенность, что лучше будет отвергнуть предложение Барбары. Как мистер Бартлби, я предпочел отказаться. Мой отказ – спонтанный, но такой же искренний, как и ее предложение, – поразил меня больше, чем Барбару. Об этой милой и привлекательной девушке мечтали многие. Я давным-давно должен был заметить ее отношение ко мне, но меня это не интересовало.