Девушка с веслом

Основной темой бабушкиных разговоров была еда: что она приготовила, что из продуктов купила и за сколько да кто что съел. Варька кивала со знанием дела, потом, хитро улыбаясь, спросила:

– А папа хорошо сегодня поел?

– Папа-то? – приняла все за чистую монету бабушка. – Папа – хорошо. И яйца съел, которые Сашка есть не стал; я их порезала пополам, желток-то вынула, покрошила да перемешала с чесночком и майонезом, этим нафаршировала половинки – улетели яички за милую душу! Да и пару котлет с макаронами уплел твой папа. Ничего, голодный не остался. Компот еще сварила: смородина поспела, тутовник и алыча, так я всё собрала – алычу Сашка вчера снял, ведро целое, варенье надо варить, – белого налива порезала, такой вкусный компот получился! Да я тебе сейчас налью, Варенька!

– Да я сама налью – что у меня, рук, что ли, нет?! – Варька подскочила к холодильнику, вытащила громадную кастрюлю с ароматным розовым варевом и налила по стакану: и себе, и бабушке.

– Ох, и красавица же ты у нас, Варюша! – восклицала бабушка, любуясь внучкой, умявшей голубцы и добравшейся до компота.

– Скажешь тоже! – вздохнула Варька, вовсе не считавшая себя красивой. – Это потому что я на тебя похожа, да?

– Ну, почему же… Да и не похожа ты на меня особо-то…

– Сашка вот – и вправду красавец.

– В греческом зале, в греческом зале, – забормотала бабушка. – Ах, Аполлон, ах, Аполлон…

– Это что? – удивилась Варька. – Цитата какая-то?

– Ну да.

– Точно, Сашка у нас вылитый Аполлон! Бельведерский… Мне до него… как отсюда – до Японии.

– Не-ет, ты у нас и Сашку затмила. Хоть у тебя личико и не такое правильное…

Внучка скривилась – и Антонина Петровна поправилась:

– Не совсем правильное, зато об-во-ро-жи-тель-ное. Бровки-то соболиные…

– Выщипать надо…

– Глазки-то – как море Черное: то синие, когда радуешься, то зеленые – в обычные дни, то серые – когда злишься.

– Да, и у-узенькие!

– Скифские. Не всем шары-то вытаращенные иметь, – отрезала бабушка. – Зато ресницы красить не надо: вон какие пушистые… Носик точеный.

– И длинный…

– Не длинный, если рожи корчить не будешь.

– И щеки красные…

– Кожа – кровь с молоком: значит, здоровенькая… Чего ж, как смерть, что ли, бледной ходить?

– Да-а, у всех-то девочек бледная кожа. Одна я… как индеец североамериканский.

– Рост у тебя хороший, – продолжала нахваливать внучку Антонина Петровна, – вон уж на сколько бабушку переросла, ноги длинные… сейчас же это модно, говорят?

– Только плоскостопие у меня наследственно-е-э! – заголосила дурашливо Варька. – Все башмаки внутрь стаптываю-у! Обувки на меня не напасешься-а-а-а…

– Да тебе все неладно! – воскликнула Антонина Петровна в сердцах и ушла в огород – грядки полоть. Варю с собой звать не стала – и так внучка редко приезжает, а то и вовсе гостить не захочет, скажет: бабушка работать заставляет.

И Варька отправилась смотреть аниме: на одном диске помещалось двенадцать серий «Тетради смерти».

Глава 7 В зимнем театре

Театр, построенный в тридцать седьмом году под патронажем Сталина, с оглядкой на греческий Парфенон, был предметом особой гордости жителей Южной Столицы: колоннада театра была такой же величественной, что и в греческом храме, и число колонн совпадало. На портике, увенчанном остроугольным фронтоном, по углам его, опасливо накренившись над краем, стояли босые музы, вылепленные мозолистыми руками Веры Мухиной; казалось, вот-вот Терпсихора, Мельпомена и Талия снимутся с насиженных мест и полетят, точно три чайки-хохотуньи, гортанно взвизгивая на лету: вон-де отсюда, вон, домой, домой – в милую Элладу.

Недовольство муз можно было понять: в местном Парфеноне не имелось труппы – ни оперной, ни балетной, ни драматической, – и в промежутках между чужими гастролями храм искусств лежал, точно каменное желтое тело, лишенное души, впустую исполосованное колоннами. Впрочем, каждый прохожий мог невозбранно им любоваться – здешний Парфенон пока что не порушили. Пальмы в лохматых зеленых папахах, со стволами, одетыми в колючие бронежилеты, негостеприимными часовыми стояли по углам Зимнего театра.

Администраторы кинофестиваля зафрахтовали дубль Парфенона: здесь с утра до вечера шли конкурсные фильмы. На восемнадцать ноль ноль был назначен просмотр картины, принимавшей участие в Каннском кинофестивале; режиссер, ничего в Каннах не получивший, надеялся отхватить приз хотя бы тут, дома, на третьестепенном местном фестивальчике: на безрыбье и рак рыба!

Кулаков и Брагинец отправились на съемки пешком – до Зимнего театра было рукой подать: мнимый Парфенон стоял наискосок от телестудии, только дорогу перейти.

Поднявшись по широкой фронтальной лестнице и пройдя между колоннами, они увидели, что в двойных дверях, открытых только наполовину, образовался затор. Билеты в кассах на каннский фильм не продавали, просмотр был организован исключительно для своих, которые и так валом валили, лишь какой-то страстный любитель кино, не имевший пропуска-бейджа, рвался в театр.

– Господин хороший, отойдите в сторону, дайте другим пройти! – увещевали его киношники, однако «господин хороший», растопырив локти, проход загораживал. Внутрь его не пускала контролерша – могучая старая стерва под шестьдесят, одетая в синее форменное платье, с шевелюрой цвета лисицы обыкновенной, начавшей летом линять.

– Да я эту картину всю жизнь мечтал посмотреть, – ныл нарушитель. – Женщина, пусти! – Одет он был в черную майку с портретом неизвестного лица на спине, защитные шорты открывали волосатые ноги кавалериста, которые заканчивались армейскими ботинками, на голове – войлочная шляпа а-ля Костя Потехин из «Веселых ребят». Лицо у проходимца было обожжено докрасна – видать, это был гость с севера, дорвавшийся до южного солнца и в первый же день сгоревший.

– Картину только сняли, что врать-то! – резонно заметил режиссер Говорухин.

– Да уберите его, делов-то, есть тут мужики или нет? Где охрана? – громогласно возмущалась актриса с омерзительно вывернутыми силиконовыми губами. А другие – сердобольные – актрисули, напротив, стали просить пустить северянина: мол, хоть один зритель будет из народа.

– Если всех желающих пускать – так вам же мест не хватит, – кипела контролерша. – Есть строгое предписание: только по бейджам.

Но тут случилось непредвиденное: кавалерист вдруг взял лицо контролерши в ладони и наградил ее долгим, взасос, поцелуем. Контролерша осталась стоять с вытаращенными глазами и открытым ртом – а краснолицый, воспользовавшись заминкой, проник внутрь. Публика, на мгновение онемевшая, разразилась бешеными аплодисментами и тоже протиснулась следом.

Кулаков, войдя в театр, оглянулся: как ни странно, контролерша, упавшая на стул, не стала скандалить. В парадном фойе с беломраморными колоннами, с картинами третьестепенных передвижников на стенах (дар театру от художественного музея – одному очагу культуры от другого), с жарко-желтыми шелковыми шторами, сжатыми в оборки, которые закрывали верхнюю четверть арочных окон, свирепствовало закатное солнце.

Кулаков отправил Брагинца в свободное плаванье – снимать жанр, а сам поднялся по пышной мраморной лестнице – от площадки ступеньки расходились влево и вправо – на второй этаж, на узкую галерею, обтекавшую фойе: отсюда открывался превосходный вид на бестолковое движение внизу.