Девушка в тюрбане

Теперь дорога опять изменилась: понизу она слабо отливала блеклым пурпуром, словно виноградник или персиковый сад в цвету; с верхушек сосен на нее падали игольчатые проблески света. Сара двигалась с какой-то изумившей меня почтительной медлительностью, словно находилась на месте, где было явлено чудо.

Мы пришли и остановились перед Стражем; Сара тут же показала мне на его глаза, в углублении которых остались капельки дождя, точно они расцвели крохотными цветами.

Длинные сплющенные облака вдруг раздвинулись, закрыв почти все небо, по траве и по нашим лицам пронеслось дуновение тьмы. Упали первые капли дождя, но Сара не побежала, даже не подумала укрыться в хижине. Капли были хлесткие, но теплые, и она не сдвинулась с места, наблюдая, как меняются глаза и все лицо Стража под действием этого дождя.

Пришлось взять ее за руку и тряхнуть, чтобы заставить вернуться, когда обрушился ливень; и мы побежали, прикрывая голову руками.

На бегу я успевал увидеть сыплющиеся на землю узкие листочки остролиста, лопнувшую зеленую кожуру и кое-где поблескивающие бока каштанов; а впереди — Сару с ее короткими рыжими волосами, ее мальчишеской спиной, ее шагом, более четким и быстрым, чем мой.

VI

Именно в эти дни, в середине октября, Сара впервые попросила оставить ее одну. Вдвоем мы обшарили весь лес, объединенные желанием увидеть кабанов на воле. Но Сара искала другое. И Страж уже начал разъединять нас. Я хорошо помню, как в тот день, ближе к вечеру, мы собирали ежевику; одни ягоды росли густо, сплошь облепляя ветку, так что достать их было нетрудно, другие по одной выглядывали из мелких зубчатых листьев на концах длинных веток, вися в воздухе над обрывом; тогда приходилось ложиться и протягивать руку в пустоту, чтобы достать их.

Какое-то время мы шли вместе: я срывал ягоды с кустов, росших вдоль тропинки, и бросал их в берет, который нес в руке, словно попрошайка; Сара не раз и не два уходила вперед; я видел, как она ползет по краю обрыва, чтобы своей костлявой рукой сорвать ягоды, которым, казалось, суждено было качаться в пустоте, пока они не засохнут.

В итоге мы разминулись, и я продолжал собирать ягоды один. Когда по крутому, заросшему травой склону я снова поднялся на вершину холма, к разрушенной церкви, у меня был полный берет ягод.

Сара была там. По усыпанному веснушками лицу тянулась длинная, от ноздри до уха, царапина цвета жирной земли, и она действительно была выпачкана землей. Сара стояла перед колонной, словно бросая вызов лику, изваянному на капители.

Собранные ягоды рассыпались у ее ног.

Но одну ягоду она держала между большим и указательным пальцами, и черный липкий сок стекал по руке в углубление согнутой ладони.

У меня на секунду, неизвестно почему, перехватило дыхание, словно от страха. Сара меня еще не заметила. Как только я смог говорить, я позвал ее.

Она медленно повернулась ко мне, положила руку на колонну, чтобы вытереть, и на колонне осталось темное ноздреватое пятно; лик Стража возвышался над ней, словно грозовая туча, у него была грива как у коня и рана в боку.

15 октября

Грохот не смолкает, он продолжается уже несколько суток, оглушает, дырявит уши, как стук обезумевшего парового молота.

Волны вздымаются так высоко, что гребень у них становится совсем тонким и прозрачным, как дутое стекло.

За меньшее время, чем мне потребовалось, чтобы дописать последнюю страницу, луна продвинулась за моим окном с востока на запад, из тусклого молочно-белого пятна превратилась в сияющий металлический диск; очертания пальмовых листьев и отблески моря растворились в черноте неба. Остается лишь грохот, длящийся уже несколько дней, луна, чей ослепительный свет льется сквозь стекло и занавеску, да изредка крик птицы, то ли чайки, то ли какой-нибудь залетной горлицы.

Она попросила оставить ее одну. И теперь целыми часами могла оставаться на холме у разрушенной церкви. Я знал, что она принесла шишек в стоявшую поблизости хижину, где обычно пряталась от порывов северного ветра, и теперь могла разжечь там огонь и согреться, ведь воздух к вечеру с каждым днем становился все прозрачнее и все холоднее.

VII

Я продолжал видеться с Капитаном, проводил с ним час-другой; на пустынной террасе две огромные сосны, отмечавшие границу между его и моим участком, отбрасывали тени, которые с каждым днем все раньше удлинялись и заострялись, и он начал помаленьку расспрашивать меня о своей жене.

Увидев однажды, что мы вдвоем отправились в лес, он потом расспрашивал меня вроде как в шутку — Капитан был мастер на такие шутки, грубоватые и мрачные. Но когда он узнал, что Сара проводит целые дни одна у разрушенной церкви, перед строем серых колонн, общаясь с каменным ликом, то принялся расспрашивать меня с настойчивостью, в которой чувствовались суровость и тревога, хотя он изо всех сил старался не выказывать этого.

Но что я должен был ему сказать? Много ли я, в сущности, знал о Саре?

Сара подолгу оставалась на холме, чтобы беседовать со Стражем. О чем именно — я мог только догадываться. Я больше не ходил к разрушенной церкви. Но я знал, что она там, стоит перед Стражем, словно хочет увидеть отражение своего лица, своих коротких ярко-рыжих волос с узкой полоской цвета стали над левым виском в этом лике из серого камня, в удлиненных пустых глазах, которые послеполуденное солнце покрывало позолотой, густой и тягучей, как мед.

18 октября

Восточный ветер поднимается над морем с такой же астральной точностью и прямизной направления, как первый луч солнца на заре; это словно звук трубы, словно развернутое знамя: все небольшие волны разом начинают двигаться наискосок, наступая на волнорезы и утесы, они как полки на марше, не нападают, но неудержимо продвигаются вперед. Это восточный ветер. Внезапный и продолжительный, он привык неистовствовать и нарастать. Ветер с востока не хлещет море с разрушительной яростью; он взбивает его, покрывает сплошным, обильным цветением пены.

Было бы трудно объяснить все это Капитану. Может быть, Сара говорила со Стражем о тучах, о буйных ветрах, о древней засухе, о древнем потопе; о могучих деревьях, пригнутых к земле, словно рабьи спины, о цветах, унесенных бурными водами, о грибах, зародившихся в комьях перегнившей земли.

А может быть, они говорили о кабанах, об их лесных логовах, об их долгих переходах и способности преображаться? Или о диких котах, прыгающих среди веток, о грифах и их пикирующих полетах над вершинами?

Сара наделяла душой этот каменный лик. И, возможно, ждала от него слова, которое раскрыло бы ей тайну странствия ее души: с какой звезды, из какого моря, из какой жизни пришла она в эту, теперешнюю.

Домой она возвращалась все позже, когда уже сгущалась тьма. Как-то раз она пришла и увидела нас вместе, мы ждали ее к ужину. Капитан откупорил бутылку и разглядывал на свет блики красного вина в стакане. Едва успев войти, она напустилась на него.

— В каюте, в корабельной каюте... — начала она и, помню, повторила эти слова несколько раз, разжигая сама себя, как играющий ребенок, который ломает на куски только что построенный им домик, — там, в теплом светлом углу, по-твоему, можно жить всегда... ты и не думаешь, даже не допускаешь мысли, что снаружи, за палубой, за бортами, — море и ночь. Ты бы хотел, чтобы наша жизнь проходила как в корабельной каюте, в тепле и безопасности, от порта до порта, и ни единого взгляда в иллюминатор!